Савва Мамонтов - Марк Исаевич Копшицер

репетировали «Жизнь за царя» – этой оперой должен был открыться сезон в Нижнем Новгороде, сезон коронационного года. Мамонтов регулярно присутствовал на всех репетициях, и ему сразу же стало ясно, как за короткий срок успела казенная сцена испортить и без того еще неразвитый вкус Шаляпина: играя Сусанина, он ходил по сцене, высоко подняв голову, осанка и поступь были горделивы и величественны – какая-то чудовищная смесь природной талантливости с благоприобретенными театральными штампами самого дурного свойства.

И вот однажды во время паузы из затемненного партера раздался спокойный, характерно хрипловатый голос Мамонтова:

– Федор Иванович! А ведь Сусанин-то не из бояр!

Эта фраза стала началом учения Шаляпина у Мамонтова.

Шаг за шагом терпеливо втолковывал Савва Иванович Шаляпину свои принципы театральной правды: необходимость изучения исторической обстановки, психологии персонажа, с тем чтобы добиться полного ансамбля музыки, пения, игры, декорации, костюма. Да, да, и костюма, ибо Шаляпин, привыкший к тому, что в Мариинском театре Сусанин выходил на сцену в бархатном кафтане и красных сапожках на каблуках, взбунтовался было против сермяги и лаптей. Но Мамонтов был терпелив, а Шаляпин умен, понятлив и жаден до знаний – он именно «жрал» их, как выразился однажды Мамонтов в разговоре со Станиславским.

Но художественный вкус Шаляпина был еще невозделанной целиной, и одновременно с каждодневным воспитанием этого самого вкуса в каждом отдельном случае Савва Иванович приступал к развитию духовной культуры молодого певца, чтобы Шаляпин самостоятельно мог создавать правдивые художественные образы. Он подолгу беседовал с Феденькой, объяснял ему, что такое подлинное искусство, втолковывал, что оно никогда не стоит на месте. Чтобы не умереть, оно должно быть все время в движении, все время идти вперед. Вот хотя бы на этой выставке…

«Северный павильон» Шаляпину нравился. Там было интересно: тюлень кричит «ура», Василий закусывает водку живой рыбой. И коровинские панно – ничего себе.

Зато врубелевские панно Шаляпину не понравились совсем: какие-то непонятные кубики, пестрые и бессвязные, даже смотреть неприятно, то ли дело великолепный пейзаж, который висел в павильоне изящных искусств: цветущие яблони, красивые барышни и кавалер. Мамонтов терпеливо объяснял Феденьке, почему красивый пейзаж – дрянь, а «странные» панно Врубеля – искусство большое и настоящее. Феденька понимал, но как-то смутно. Он не сдавался и пытался возражать:

– Как же так, Савва Иванович, ведь пейзаж, тот, с яблонями, такой, что и на фотографии так не выйдет.

– В том-то и дело, – улыбался Мамонтов. – Фотографии не надо. Скучная машинка.

Феденька опять-таки понимал и не понимал, но Савва Иванович успокаивал:

– Молоды вы еще, Феденька, мало видели. Придет срок – поймете. Чувство в картине Врубеля большое. Вот в чем истина искусства. Учтите это и для себя. В искусстве нужно чувствовать и искать. Искать и искать беспрестанно. И беспрестанно идти вперед. Остановка в искусстве равносильна его смерти. Вы это поймете со временем. Вот перебирайтесь в Москву. Там и Коровин, а кроме него – Врубель, – ничего, вы еще полюбите его; там – Поленов, Серов, Васнецов. Право, переезжайте.

Шаляпин чуть не плакал. Ему и самому хотелось в Москву, он сдружился с артистами и с Коровиным, он чувствовал, как сам он впоследствии писал, «разницу между роскошным кладбищем… императорского театра с его пышными саркофагами и этим ласковым зеленым полем с простыми душистыми цветами. Работа за кулисами шла дружно, незатейливо и весело. Не приходили никакие чиновники на сцену, не тыкали пальцами, не морщили бровей». Он видел искренний интерес к нему Мамонтова, который полюбил в нем его талант, и Шаляпин понимал, что именно в Москве, именно у Мамонтова сможет он талант свой развить, но ведь с Мариинским театром подписан контракт, нарушение которого грозит выплатой крупной неустойки – 3600 рублей. Сумма нешуточная.

Мамонтов сказал:

– Я мог бы вам дать шесть тысяч в год и контракт на три года. Подумайте, – и вспомнив, что как-то Шаляпин сказал, что, знай он итальянский язык, он женился бы на Торнаги, прибавил улыбаясь: – Кстати, Иола Игнатьевна уже подписала контракт.

Спектакли в Нижнем Новгороде стали началом успеха Шаляпина. Уже через два дня после первого спектакля, состоявшегося 14 мая, в день коронации, газета «Волгарь» писала: «Первое представление оперы „Жизнь за царя“ особенно интересно, так как знакомит публику с теми артистами, слушать которых придется целый сезон. Поэтому приходится сказать несколько слов… Г. Зеленый ведет оркестр недурно, но уж слишком громко, что для такого небольшого театра не идет… Из исполнителей мы отметим г. Шаляпина, обширный по диапазону бас которого звучит хорошо, хотя и не особенно сильно в драматических местах. Играет артист недурно, хотя хотелось бы поменьше величавости и напыщенности. Хоры очень хороши, поют уверенно, стройно и даже играют».

Публика тоже была благосклонна к Шаляпину и к опере в целом, хотя солидные провинциальные меломаны, избалованные частыми гастролями столичных трупп во время традиционных нижегородских ярмарок, старались внести все же некоторую долю критики в свои похвалы. Собольщиков-Самарин передает в своих записках эти исполненные курьезной важности диалоги.

– Этот молодой артист поет довольно мило.

– Да, недурно, но голос еще слабоват, не установился…

– Ну, какой же это бас, помилуйте! Густоты в звуке нет, октавы… Пожалуй, скорее баритон.

И все же это был успех. «Жизнь за царя» шла на другой день и снова при полном зале.

Следующим спектаклем 16 мая шла «Аида», где коровинские декорации произвели на зрителей хорошее впечатление. 17 мая поставлен был «Демон», в котором Шаляпин исполнял партию Гудала, и, наконец, – «Фауст», где Шаляпин должен был исполнять партию Мефистофеля, не раз уже исполнявшуюся им в Мариинском театре.

Времени на тщательную подготовку не было, удалось провести лишь одну репетицию, на которой Савва Иванович увидел еще раз, как успела за короткий срок императорская сцена исковеркать Шаляпина. Но за время одной репетиции изменить ничего уже было невозможно, разве что следовало дать Шаляпину предметный урок: пусть сам увидит, как не надо играть. И Шаляпин, начавший уже понимать что к чему, волновался страшно. Суть образа он не понимал, выполнял продиктованные ему петербургскими режиссерами движения, которые были еще смешнее из-за того, что он хотел уйти от пошлого штампа и почему-то усиленно размахивал на сцене плащом. Это было нелепо и выглядело жалко.

Рецензент той же самой газеты «Волгарь», который еще четыре дня назад хвалил Шаляпина, теперь писал: «Прямо не верилось, смотря на Мефистофеля, что это тот самый г. Шаляпин, который пел Сусанина. Куда девалось уменье показать голос, блеснуть его лучшими сторонами! Ничего этого не было, а по сцене ходил по временам очень развязный молодой человек,