Савва Мамонтов - Марк Исаевич Копшицер

16 августа Шаляпин выступал в Нижнем последний раз. Шел «Демон», и газеты уже писали, что в предстоящем зимнем сезоне «г-н Шаляпин в Мариинском театре в опере „Юдифь“ будет петь партию Олоферна».

Шаляпин нехотя собирался в путь, оставляя в Нижнем новых друзей и предмет своего обожания – чудесную Иолу Торнаги…

Перед отъездом он еще раз услышал от Мамонтова, что тот хотел бы видеть его артистом своей оперы, и, терзаемый сомнениями, снедаемый печалью, уехал в холодный, неприветливый казенный Петербург.

28 августа состоялся последний спектакль Мамонтовской оперы в Нижнем. Все начали готовиться к отъезду, упаковывался реквизит, итальянские балерины уехали к себе на родину. Лишь Торнаги осталась в России, расторгнув контракт с каким-то французским театром, в котором она должна была выступать, – осталась, как она думала, на один сезон, не подозревая, что в России придется провести ей весь остаток своей жизни…

Когда все готовы уже были в путь, Мамонтов пришел к Торнаги и серьезно сказал ей:

– Иолочка, вы одна можете привезти нам Шаляпина.

Он снабдил ее деньгами, дал в провожатые Малинина, и в начале сентября они уехали в Петербург осуществлять этот поистине детективный замысел Мамонтова.

А Шаляпин между тем томился в Петербурге, который стал ему теперь совсем уж ненавистен, с его туманами, сквозь которые едва пробивался слабый свет электрических фонарей, с его номерами «Пале-Рояль», шумными, суматошными, неуютными, с его Мариинским театром, где после творческой и дружеской атмосферы, какая царила в Нижнем, особенно противен был холод казенных отношений, лакейство актеров, мелочное менторство, мертвенные театральные штампы, слепое поклонение авторитетам. Ему дали вместо роли Олоферна, которую обещали, роль князя Владимира в «Рогнеде» и все время укоряли, что вот-де знаменитый Мельников исполнял это место вот так: так шел, так поворачивался, столько-то делал шагов, так держал руки. Шаляпин чувствовал себя словно в тисках.

А тут еще приехала Торнаги с Малининым, стали уговаривать его переехать в Москву, передали, что Мамонтов согласился взять на себя половину неустойки. Но Шаляпин продолжал колебаться. Оставить Мариинский театр, попасть в который почитал за счастье каждый артист, было страшно. Он отказался, скрепя сердце, пообещав, однако, в свободные от спектаклей дни приезжать в Москву.

Торнаги и Малинин уехали, казалось, ни с чем. А Шаляпин после их отъезда совсем затосковал, да к тому же произошел еще один эпизод, особенно удручающий по контрасту с жившими в сердце Шаляпина воспоминаниями о работе с Мамонтовым. «Желая отойти от „фольги“, – вспоминал он впоследствии, – я попросил заведующего гардеробом и режиссера сшить мне новый костюм – такой, в котором, казалось мне, я мог несколько иначе изобразить Мефистофеля. Оба, как бы сговорившись, посмотрели на меня тускло-оловянными глазами, даже не рассердились, а сказали:

– Малый, будь скромен и не веди себя раздражающе. Эту роль у нас Стравинский[11] играет и доволен тем, чтó дают ему надеть, а ты кто такой? Перестань чудить и служи скромно. Чем скромнее будешь служить, тем до большего дослужишься…

– Как удушливый газ, – заключает свой рассказ Шаляпин, – отягчали мою грудь все эти впечатления. Запротестовала моя бурная натура… Махнул я рукою… забрал все мое движимое имущество и укатил в Москву к Мамонтову».

22 сентября 1896 года Шаляпин впервые выступил в Московской опере Мамонтова, разместившейся на этот раз в только что построенном театре Солодовникова, вмещавшем около двух тысяч зрителей.

(Одновременно с Шаляпиным Савва Иванович переманил из Мариинского театра еще одного певца, участвовавшего в нижегородских спектаклях, – Секар-Рожанского.)

Театр Солодовникова был примитивен по архитектуре, даже убог. Гаврила Солодовников, купец-сквалыга, заботился об одном: о прибыли – поменьше вложить, побольше получить. И все равно от чего: от торгового ли пассажа, владельцем которого он был, от налога, который взимал с мелких торговцев, торговавших вручную на панели перед его магазинами, или от аренды театрального здания, которое построил он на бойком месте, неподалеку от Малого театра, но построил так, что, казалось, строил он не театр, а склад или амбар и лишь потом отделил зал от вестибюля, поставил ряды кресел и воздвигнул сцену.

Единственное, чем Савва Иванович мог украсить театр по своему вкусу, был занавес, который он заказал Врубелю в 1891 году в Италии. Но зрители встретили эту затею враждебно; Врубелю, как водится, инкриминировалось декадентство, а Мамонтову – то, что он считает себя умнее других.

Даже такой зритель, как артист Шкафер, который год спустя станет одним из помощников Мамонтова по режиссерской части, попав впервые в Солодовниковский театр и слыша слова осуждения «чудачествам Мамонтова», сам поддался общему настроению, ибо обладал в то время вкусом достаточно ординарным. Когда через много лет он писал воспоминания, то, иронизируя над своей тогдашней серостью, признавался: «Я слышал эти разговоры сидя в зрительном зале, и тогда еще не знал ни художника Врубеля, ни что такое „декадент“. Слово было новое. Занавес мне не понравился по сюжету: рыцарь, играющий на лютне, и слушающие его три девы, сидящие в разных позах. Краски бледны, рисунок угловат, – в общем, скучно и тоскливо смотреть на этот занавес… То ли дело в Большом – колесница с амурами или въезд в Кремль царя Михаила Романова – ясно, приятно, красочно и сочно! Здорово все написано, как на хороших конфетных коробках.

Так думал я вместе с публикой, сидя в этом театре и невежественно критикуя знаменитого художника, которому доставались ругательства от так называемых „знатоков живописи“ и от своих же товарищей художников».

Однако сама «Снегурочка», которой открылся сезон Частной оперы, произвела на Шкафера такое впечатление, что он тут же, кажется, и решил во что бы то ни стало попасть на сцену этого театра. Но у него был подписан контракт с Тифлисской оперой, и пришлось скрепя сердце уехать на юг, мечтая о том, чтобы при первой возможности перебраться в Москву к Мамонтову.

Московские газеты – не в пример прошлому дебюту Частной оперы – отнеслись к ней на этот раз благосклонно, зная об успехе, какой выпал на ее долю летом в Нижнем Новгороде.

Лед недоброжелательности был сломлен. Одиннадцать лет, прошедшие со времени открытия в Москве Частной оперы, не прошли даром. Вкусы людей изменились – то искусство, которое в 1885 году казалось по непривычке дерзким, непонятным, а поэтому оценивалось отрицательно, сейчас встретило совсем иной прием.

Но борьба еще предстояла. Если пресса встречала благосклонно вокальную часть – именно то, на что больше всего нападали критики прежде, то теперь с недоверием встречена была часть декорационная. Газета «Русское слово»