Страсть. Женская сексуальность в России в эпоху модернизма - Ирина Анатольевна Жеребкина

В этих отношениях с самого начала для Цветаевой не существует стихов Парнок. Стихи служат лишь обрамлением этих отношений, причем это только стихи Марины. Сониных стихов для Марины просто не существует, они скорее раздражают Цветаеву. Годы спустя Цветаева расскажет о своем сне, в котором она переходит из одного вагона в другой, чтобы не иметь дела с «глупой» подругой (Парнок) и «наивными» стихами Сони. Стихи Софии Парнок – это, скорее, привесок к телу Сони, который раздражает гениальную поэтессу Марину Цветаеву.

В то же время лесбийское женское наслаждение настолько потрясает Цветаеву, что она не в состоянии идентифицировать свое привычное гениальное поэтическое «я». Так где же «она»? Почему «она» так непонятно зависит от Сони, которая не делает ничего специально для утверждения этой зависимости, а просто наслаждается своим общением с Мариной: ей это приятно и она так привыкла. Это так же естественно для неё, как её наряды, духи, обезьянка на цепочке, цветы.

В то время как Марина за все борется, всю жизнь оборачивая в логику побед и поражений; ведь Марина – вопреки устоявшемуся мнению – не знает, что такое «непосредственность». Например, все любовные письма к разным адресатам Цветаева сначала писала в черновик, и лишь затем, тщательно выверив и переписав, отправляла адресату.

Другой, непривычный для Цветаевой тип отношений и языка предложила ей София Парнок. В языке её стихов, как и в оргазме, который так потряс Цветаеву, отсутствуют цельность и доминация: стихи зачастую случайны, держатся на какой-то необязательности «плетения словес», которое сама автор определяет как «не стихи и не проза» вопреки цветаевской приверженности «формулам» (Цветаева, как известно, считала, что мысль не может не требовать формулы). В конце концов, в стихах Парнок нет того авторского «я», которое так ценила и на котором так настаивала в себе Цветаева. Во вступительной статье к собранию стихотворений Парнок Софья Полякова пишет, что большинство стихотворений Парнок оказываются «повторением коллективного опыта»,[314] что в Собрании «воспроизведены не А, В или С, а сплав ставших привычными поэтических представлений, навыков, интонаций, уже не являющихся ничьим личным достоянием, некое литературное “среднее арифметическое”».[315] Поэтому поэзия Парнок, заключает Полякова, – это не «личная поэзия», а «хоровое поэтическое начало», где «коллективный голос заглушил личный».[316] Это и есть тот самый «привесок», почти китч, который так раздражает Цветаеву: она не знает, куда именно она может отнести его в своем мире – в мире выверенных, продуманных стихов, в мире своего победительного «я», мире побед и поражений, побед и отчаяния, борьбы и падений, когда ставкой является дихотомия все/ничего.

Однако парадоксом является то, что София Парнок не была ни «роковой», ни «трагической». Более того, действительно трагической и роковой, если продолжать использовать определения самой Марины Цветаевой, была судьба основного соперника Парнок – мужа Марины, Сергея Эфрона. Вот как пишет о муже Цветаева:

Как водоросли ваши члены,

Как ветви Мальмезонских ив,

Так вы лежали, слишком белый,

Рассеянно остановив,

На светло-золотистых дынях

Аквамарин и хризопраз

Сине-зеленых, серо-синих

Всегда полузакрытых глаз…

София Парнок пишет о Сергее Эфроне хотя и с ревностью, но и одновременно с иронией:

И впрямь прекрасен, юноша стройный, ты:

Два синих солнца под бахромой ресниц,

И кудри темноструйным вихрем

Лавра славней, нежный лик венчают.

Адонис сам предшественник юный мой!

Ты начал кубок, ныне врученный мне, —

К устам любимой приникая,

Мыслью себя веселю печальной:

Не ты, о юный, расколдовал её.

Дивясь на пламень этих любовных уст,

О, первый, не твое ревниво, —

Имя мое помянет любовник.

Ведь София Парнок, в отличие от Марины Цветаевой, главным в своей жизни считала вовсе не стихи как выражение собственной индивидуальности («я»), а любовь, страсть как отношение по меньшей мере двоих. И одной из главных её задач в жизни было не предать любовь стихами, а пережить опыт любви как неиндивидуалистический опыт. У Марины Цветаевой все было наоборот: главное – это её стихи как выражение гениального «я». И даже любовь должна подчиняться безусловной ценности гениальной поэтической женской субъективности.

История соблазнения: страсть, любовь и письмо

Основным видом любовного обмена, который на протяжении жизни использовался Мариной Цветаевой, был неэквивалентный обмен, а именно – стихи (свои) обменивались на любовь (чужую). Что такое стих (и письмо вообще) для Цветаевой? Это субъект («как он есть») плюс страсть (то, что «больше», чем субъект «как он есть»), Цветаева была категорически против того, что формалистами маркируется как прием: она требовала присутствия поэтической личности, «я» в тексте. Поэтому когда субъект посвящает свой стих или письмо другому, он совершает жест дара, изначально – через жест одаривания – подрывая логику эквивалентного субъективного обмена, ибо в этом случае субъект заведомо отдает нечто «большее», чем он сам. Итак, в жесте одаривания письмом субъект отдает нечто «неведомое», ибо «большее», чем он «есть», некую безусловную и абсолютную ценность. Но и в обмен, исходя из вечной человеческой утопии эквивалентного обмена, он ожидает получить такую же безусловную и абсолютную ценность: любовь. Чем больше стихов и слов отдаст Марина, тем больше будет отдано ей в обмен любви!

Поэтому она всегда начинала отдавать – первая. Первая отдала свою отчаянную решительность, трепет и заботу (и стихи) Серёже Эфрону и его необыкновенной хрупкой красоте на пляже в Коктебеле («ну какой он? какой он?» – страстно допрашивала она сестру – «правда необыкновенный?»), и Серёжа навсегда покорился страстному дару этой детской любви. Самые решающие стихи в её жизни подарены ему. Первой Марина отдала свои стихи и свою безмерную готовность близости Софии Парнок, и в своем первом лесбийском жесте она была решительнее, чем лесбиянка София Парнок. Всю жизнь она первая и безмерно одаривала посторонних людей, мужчин и женщин, своим письмом и стихами.

При этом Цветаевой никогда не нужны были в ответ ни чужие слова, ни чужие стихи. Она смогла принять в ответ как акт отдаривания только стихи классика – знаменитое «О, Марина…» Райнера Мария Рильке. Поскольку её поэтическая мера была безмерна, она могла бы, по её собственным словам, допустить обратные стиховые посвящения себе со стороны другой абсолютной для неё поэтической фигуры – поэта Александра Пушкина.

Слов и стихов Марине Цветаевой хватало собственных. Увидев в Коктебеле Серёжу Эфрона,