Страсть. Женская сексуальность в России в эпоху модернизма - Ирина Анатольевна Жеребкина

Как возможна любовь? (Сонечка Голлидэй)

Сонечка Голлидэй, которой посвящена Повесть о Сонечке (1937), была актрисой Третьей Студии и подругой Марины Цветаевой в 1918–1919 годах. В повести она представлена как влюбленная одновременно в прекрасного актера Юрия Завадского (как мужчину) и Марину Цветаеву (как женщину). Одним из протагонистов повести является Павел Антокольский. Когда в ноябре 1917 года Марина ехала поездом из Москвы в Крым, один молодой офицер-попутчик прочитал поэму своего друга, посвященную февральской революции. Имя поэта было Павел Антокольский; и когда Марина вернулась из Крыма в Москву, она постаралась найти автора. Антокольский был не только поэтом, но и актером экспериментальной Третьей Студии в Москве, руководимой Евгением Вахтанговым. Именно Антокольский ввел её в мир театра и театральных людей, ставших самыми близкими для Марины в течение двух последующих лет.

Главным героем её Повести о Сонечке, посвященной событиям тех лет, была, по выражению Цветаевой, «сама любовь».

Основные любовные отношения разворачиваются между «Юрой» (впоследствии известный советский театральный режиссер Юрий Завадский), Мариной и «Сонечкой» (актрисой Софией Голлидэй). Внешне Завадский напоминал ангела и в то же время находился в особых отношениях близости с Павлом Антокольским, по утверждению Саймона Карлинского.[317] И Марина, и Сонечка Голлидэй были влюблены в Завадского: именно потому, что он был недоступным большим Другим для обеих женщин, то есть не мог ответить любовью на их любовь, обе женщины любили его. По причине невозможности ответа на её любовь и недоступности как объектов любви Цветаеву всегда привлекали мужчины-гомосексуалы (например, поэт барон Анатолий Штейгер в 1936 году, которому посвящены Стихи сироте). Штейгер находился в туберкулезном санатории в Швейцарии, когда началась их переписка с Цветаевой, но, выйдя из санатория, он пришел не к ней, ожидавшей его, но к Георгию Адамовичу и гей-друзьям в Париже. Цветаева была обижена и разочарована. Штейгеру посвящены двадцать шесть экспрессивных цветаевских писем и поэтический цикл из шести поэм.

Отношения с Сонечкой носят характер сентиментальной и трогательной женской дружбы, основанной на бесконечных взаимных одариваниях (словами и вещами) и потерях. Но и эти отношения для Марины Цветаевой закончились столь же болезненно, как и её отношения с Софией Парнок. После отъезда на гастроли в провинцию, откуда Сонечка написала серию любовных писем Марине, которые Марина цитирует позже в Повести о Сонечке, Сонечка никогда больше не сделала ни малейшей попытки прокоммуницировать с Мариной после своего возвращения с гастролей в Москву.

Однако в то время как Марина никогда не смогла простить измену Софии Парнок, она бесконечно оправдывает измену Сонечки, так как знает, что Сонечка любит её, Марину, и что Марина для неё – «больше, чем отец и мать»: то есть что в их отношениях Сонечка является субъектом любви, а Марина – недоступным объектом. Пьеса Цветаевой Приключение, написанная в период увлечения её Сонечкой и посвященная Казанове, также использует фабулу о недоступности объекта любви – а именно Генриэтты как объекта любви для Казановы и старого Казановы как подлинного объекта любви для молоденькой итальянской служанки в гостинице.

Итак, история любви у Цветаевой обычно и начинается с формирования дистанции, когда субъект любви должен превратиться в её объект. Но недоступным объектом любви в её отношениях с Сонечкой и в любовной лирике 1917–1920 годов, в которой главный любовный объект всегда является недоступным – герцог Лозэн, Комедьянт, Царевич, Генриэтта, Каменный Ангел, Казанова и другие – неизменно оказывается не Другая/ой, но сама Марина Цветаева как мастер своего дискурса страсти.

Материнская страсть как неэквивалентный обмен

Зададим традиционный для феминистской теории вопрос о ситуации материнства как утопии неэквивалентного обмена. Материнская жизнь Марины Цветаевой была ознаменована следующими событиями: смерть дочери Ирины в 1920 году в голодной Москве, арест дочери Али в Москве в 1940 году и – уже после смерти самой Марины – гибель сына Мура на фронте.

Как известно, материнская утопия была одной из самых страстных утопий в её жизни. Отношения Марины с дочерью, маленькой, необыкновенно чуткой к Марининым переживаниям Алей, описаны в знаменитом Алином Дневнике, который она начала вести четырех лет от роду, а также в многочисленных воспоминаниях знакомых. Четырехлетняя маленькая Аля писала о Марине: «Моя мама необыкновенная».

В 1917 году у Марины родилась вторая дочь – Ирина. Но когда обе девочки заболели в приюте, куда Марина отдала их, чтобы спасти от голода, она забрала из него и спасла одну Алю, фактически выбрав из двоих дочерей – одну. Ирина умерла. Марина – как мать – позволила себе этот жест выбора из двух дочерей одной.

Из дальнейших отношений Марины и Али известно также то, что Марина долго – до 12 лет – не отдавала Алю в школу, из-за чего бесконечно спорила с Серёжей. В конце концов Сергей Эфрон настоял, чтобы Аля была определена в школу. Но Алина школа была прервана необходимостью гулять и ухаживать за Муром, сыном, родившимся в 1925 году. Марина оправдывала это тем, что ей надо «писать»: она пишет, пока Аля и Мур гуляют. Аля обожала отца и избегала тесной коммуникации с матерью, приводившей к ссорам. Когда Аля в 1939 году первая из семьи уехала в Советскую Россию, она фактически убежала от матери, от её довлеющего фаллического присутствия.

Следующим решающим материнским жестом выбора Марины стал жест её смерти – самоубийство. И предательство Мура. Мур остался один, в чужой, знакомой лишь по книгам стране, в маленьком городишке Елабуге без всяких средств к существованию; отец, сестра и тетя (Анастасия Цветаева) были арестованы, в Москве в однокомнатной квартирке жили немолодые и больные Лиля и Вера Эфроны, которые сами нуждались в помощи и, конечно, не могли помочь Муру. Сестра, Анастасия Цветаева, вернувшись после сталинских лагерей, попыталась объяснить происшедшее тем, что Марина ощущала себя перед другим выбором: погибнув сама, она спасала тем самым Мура, чтобы не мешать своим «темным» прошлым жить ему дальше в условиях сталинского политического режима. Однако известно, что Марина и Мур часто ссорились перед Марининой смертью, что в своей предсмертной записке Муру Марина – даже если своей смертью она хотела спасти его, то тем более! – ни слова утешения лично не обратила к Муру. Главным было обращение через него к «папе и Але»: «Передай папе и Але – если увидишь – что любила их до последней минуты и объясни, что попала в тупик».[318] Хотя Марина написала отдельное письмо Асееву со страстной