Страсть. Женская сексуальность в России в эпоху модернизма - Ирина Анатольевна Жеребкина

стороны мужчин Марина Цветаева всегда воспринимала как любовное внимание к ней как к женщине), что все вышеназванные молодые мужчины вынуждены были прервать в конце концов свою корреспонденцию с ней. Лакан называет такую логику логикой анаморфозиса. Женский истерический субъект таким образом реагирует на каузальное событие, что эта реакция никогда не является прямым эффектом действия данной причины, но скорее последствием искаженного восприятия причины. То, что всегда нарушает каузальную цепь и переворачивает каузальные связи, делает эффект более первичным, чем причину, – и есть женская суицидальная способность женщины ускользать из причинно-следственной связи. Эффект такого ускользания и соответствующие ему действия (например, самоубийство) как разрыв в каузальной цепи всегда являются более первичными, чем вызвавшие их причины. Поэтому мы не можем объяснить самоубийство Марины Цветаевой той цепью каузальных событий, последовательность которых начала разворачиваться с ноябрьской ночи 1937 года в парижской Surete и закончилась 31 августа 1941 года петлей в Елабуге. Мы не можем также объяснить из поэмы Мо́лодец Маринино предательство семьи (как и то, например, почему Маруся согласилась на гибель семьи и себя от действий упырямо́лодца) и её влечение к смерти.

б) «Что случилось?»

Как с этой точки зрения невозможности апеллировать к понятию каузальности можно интерпретировать Маринино самоубийство?

Вернемся к ноябрьской ночи в парижской Surete, когда Марину арестовали и сообщили ей о «делах» мужа. И когда в ответ она начала читать им по-французски Мо́лодца.

Итак, произошло некоторое драматическое событие, «нечто случилось», по выражению Жиля Делёза. Исследователи творчества Цветаевой по-разному отвечают на вопрос, знала ли Марина что-либо о деятельности Серёжи, связанной с советскими органами. Например, Ирма Кудрова считает, что Цветаева знала, потому что после Серёжиного исчезновения была же у неё связь с Советским Союзом, получила же она инструкции о том, как ей действовать дальше и как добраться до Москвы.[322]

Виктория Щвейцер приводит свидетельство о том, что, находясь уже в Советском Союзе, Сергей Эфрон получал письма от Мура. Одновременно понятно, что Цветаева настолько всегда была поглощена собой, своими собственными переживаниями и своим творчеством, что элементарно могла не вникать (да и не вникала, а если вникала, то поверхностно) во все типы Серёжиной активности на протяжении жизни. Понятно ведь, что многое из того, что на протяжении жизни волновало его (например, его раннее писательство или последовавшие за ним юношеские увлечения идеей России и Белого движения, его учеба истории древнерусского искусства в Праге или на курсах кинооператоров в Париже, его увлечение идеей евразийства и связанная с этим журналистская и организационная деятельность), Марине казалось скучным. Когда-то давно, в Коктебеле, она объяснила сестре Асе, что Серёжа – «необыкновенный» (и сестра Ася, и дочь Аля искренне и на всю жизнь признали эту Маринину формулировку) и что поэтому она любит его и выйдет за него замуж.

Но что именно входило в это Маринино понятие Серёжиной «необыкновенности»?

В понятие Серёжиной «необыкновенности» ни в коей мере не входил, например, его интеллектуализм или уровень его духовного развития (это то, чем в избытке обладала сама Марина и, следовательно, в чем она дополнительно не нуждалась). Под «необыкновенностью» в первую очередь подразумевались некоторые характеристики Серёжиной чувственности – прежде всего его необыкновенные чувствительность и чуткость, необыкновенная ранимость и самоотверженность. У Серёжи была действительно необыкновенная семья: мама была из известного дворянского рода Дурново, но ради революционного движения бросила родительскую семью, ушла в революцию (и даже революционный терроризм) и вышла замуж за еврея – Серёжиного папу. Все Серёжины родственники были людьми поразительной чуткости и все они были удивительно близки и привязаны друг к другу. Когда не знающая их Ася прибыла в Коктебель, её в самое сердце поразила удивительная красота, естественность и в то же время непохожесть этих людей на остальных, их несовпадение с привычной жизнью, как будто они являются совсем нездешними существами. Когда младший, любимый в семье Серёжин брат-подросток покончил жизнь самоубийством в Париже (застрелился), мама также покончила с собой в ту же ночь (повесилась). Если бы не сестры, Серёжа бы не перенес эту трагедию, он бы тоже умер, так как был бесконечно привязан к матери. Поэтому Марина на всю жизнь с первого дня знакомства усвоила понятие о Серёжиной необыкновенной ранимости и чувствительности. В понятие «необыкновенности» также входили особые, дворянские, старомодные понятия о чести, долге и героизме: это и отказ матери от родительской помощи, и героическая жизнь её среди бедных, и героическая способность никогда не пожалеть о совершенном. Все их дети также стали революционерами и беззаветно любили Россию. Любую болевую ситуацию в стране Серёжа воспринимал как личную. Хрупкий, прекрасный и одновременно мужественный, великодушный и самоотверженный, никогда не нарушивший принципов чести, реагирующий буквально кожей на любое постороннее слово или событие Серёжа…

Если обратиться к языку философии, то Марина в образе Серёжи воспринимала/допускала только экспрессивную и драматизированную «телесную глубину», в терминах Жиля Делёза, Серёжиной жизни, а не её «смысловую поверхность».

Таким образом, если Марина и знала жизненные события, происходившие с Серёжей, она была способна воспринимать их только в хорошо знакомом ей контексте «Серёжиной необыкновенности», который мог не иметь никакого отношения к реальной жизни Сергея Эфрона.

Тем не менее что должна была почувствовать Марина Цветаева ночью в парижской Surete, когда в ответ на полученную о Серёже информацию стала читать своего Мо́лодца, несмотря на знаменитый ответ полицейским: «Его искренняя вера могла быть обманута, но моя вера в него остается непоколебленной»?

Безусловно, она пережила шок, в котором продолжала жить затем до самой своей смерти 31 августа 1941 года в Елабуге.

Однако шоком для Марины в первую очередь явились не те конкретные события Серёжиной жизни, о которых ей рассказали в полиции, но как таковая шокирующая для неё необходимость столкновения с реальностью чужой жизни вне символической цепи означающих, через которую она только и способна была воспринимать эту чужую жизнь. Произошел коллапс символического порядка реальности, в котором она прожила всю свою жизнь, и столкновение с Реальным, которое она и не могла понять, упростив Реальное до ситуации предательства. Дело не в том, что Сергей Эфрон оказался советским шпионом, выслеживал сына Троцкого, которого затем убили, организовал убийство Игнатия Рейсса и похищение генерала Миллера, а в том, что для неё он оказался тем, кого она, оказывается, совсем не знала – другим.

Очевидно, она, действительно, ничего не знала о его работе на НКВД, и у неё не было никаких объяснений со стороны Серёжи, который давно уже проживал свою жизнь с Мариной, не рассчитывая на элементарное понимание. В письмах к