Страсть. Женская сексуальность в России в эпоху модернизма - Ирина Анатольевна Жеребкина

Тесковой Марина жаловалась на то, что они живут отдельными жизнями, и что вопрос об отношении к Советской России является просто катализатором, через который эта разность проявляется. Но главным потрясением для Марины в тот момент оказалось то, что, не имея никаких объяснений и никакого знания об этой новой, открывшейся для неё ситуации, она уже никак не могла объясниться по этому поводу с Серёжей. Ситуация объяснения могла бы нормализовать шок столкновения с Реальным, как это всегда и происходит в процедурах объяснения. Очевидно, он не оставил ей даже никакого объяснительного письма (потому что как можно объяснить Реальное?), и это также должно было быть воспринято ею как предательство, брошенность. И в этой покинутости ничего уже невозможно было изменить, исправить или хотя бы сгладить. Она не ожидала, что он может так жестоко бросить её: он же понимал, что именно она должна будет пережить в момент открытия. Столкновение с Реальным способно разрушить жизнь.

В течение еще восемнадцати месяцев после этого Марина, имея, по-видимому, лишь редкие весточки из России, голодала и скрывалась с Муром от знакомых в маленькой и дешевой парижской гостинице. Она очень постарела и похудела. Редкие знакомые не могли её узнать. Она находилась одновременно в состоянии отчаяния и усталости.

Она почти не могла писать больше писем. Но, главное, она перестала писать стихи.

Когда они с Муром приехали наконец в Москву, Сергей Яковлевич не встретил их на вокзале, так как, больной, находился под Москвой в Болшево. От Марины скрыли, что еще в 1937 году была арестована Ася. Вскоре арестовали Алю и самого Сергея Яковлевича. Ничего, кроме своей беспомощности и болезней, он не мог предложить семье. Марина так и не смогла освободиться от ситуации пережитого предательства.

в) «Что случилось?» – 2

Но возможна и другая интерпретация «случившегося».

Когда в парижской полиции в ответ на полученную информацию, получив шанс посмотреть в лицо Реальному, Марина стала читать своего Мо́лодца, она совершила радикальный жест отказа от реальности и, значит, очередной жест отказа от Серёжиной жизни. Читая Мо́лодца, она как бы идентифицировала себя с Марусей и её готовностью пожертвовать всем ради любимого. Серёжа – «необыкновенный», и только в этом качестве допускается его существование в Марининой жизни. В образовавшемся разрыве символической цепи, в котором возникла возможность другого Серёжи, существующего вне фантазийного каркаса её желания, Марина отвернулась от столкновения с Реальным. Как во время очной ставки лицом к лицу на допросе свидетель отворачивается от подследственного. Отвернувшись, Марина в очередной раз вместо Серёжиной жизни предпочла символические означающие и власть собственного Желания.

В маленькой дешевой гостинице в Париже Марина отдалась очередному платоническому роману с мужчиной-гомосексуалом – на этот раз с молодым поэтом Юрием Иваском, ставшим впоследствии профессором русской литературы в американских университетах.

Когда после почти двух лет разлуки Марина встречается с больным Серёжей в Болшево, она в очередной раз избегает столкновения с Реальным. «Болезнь С. Страх его сердечного приступа, – пишет она Тесковой. – Обрывки его жизни без меня – не успеваю слушать: полны руки дела, слушаю на пружине. Погреб: 100 раз в день. Когда писать?

…Начинаю понимать, что С. бессилен, совсем, во всем…»[323]

Иначе говоря, и в этой ситуации погибающего Серёжи её творчество, её стихи по-прежнему остаются единственной мерой жизни. И если он не может больше обеспечить ей возможность существования привычной для неё символической реальности (несмотря на тяжелую жизнь, она ведь тем не менее имела всю жизнь возможность писать стихи, и, безусловно, Сергей Эфрон был тем человеком, который обеспечивал ей приоритет ценностей символической реальности как первоочередных ценностей жизни), она квалифицирует его бессилие. «Обрывки его жизни без меня» ей по-прежнему не нужны. В письмах этого периода его имя «Серёжа» сведено к безликому «С.». Всю жизнь Марина использовала Серёжину любовь для организации символического пространства, способного обеспечить её идентичностью и подтвердить её статус как статус любовного объекта.

После Серёжиного ареста она пережила еще несколько романов в Голицино (в том числе увлечение Таней Кваниной) и в Москве (молодым Арсением Тарковским), все закончившиеся, как всегда для неё, плачевно… Своим самоубийством Марина оборвала возможность получения для Серёжи продовольственных передач в Бутырской тюрьме.

Допросы: символическое и реальное

А теперь – о том, чего не знал никто из участников этой истории страсти и этой трагедии, и что стало известно только через много лет после смерти многих из них.

Из протоколов допросов в Бутырской тюрьме известно, что через месяц после ареста под влиянием пыток Аля дала показания на любимого отца, признав его французским шпионом. Показания в шпионаже на Сергея Эфрона дали также супруги Клепинины, которые работали в его группе в Париже и которые жили вместе с семьей Цветаевой до ареста на болшевской даче. Но известно также, что больной туберкулезом, слабый, избитый, психически больной, галлюцинирующий Сергей Эфрон не признал себя виновным, никого не оклеветал и даже пытался поддерживать предавших его людей на очных ставках. Существует также тюремная легенда о том, что когда его вызвал на допрос Берия, то настолько был возмущен непреклонностью слабого и больного Эфрона, что в ярости застрелил его прямо в своем кабинете.

Протоколы допросов свидетельствуют о парадоксе – о том, что Сергей Эфрон на все вопросы следствия отвечал правду. Правдой было то, что он не был французским шпионом и не был связан с троцкистами, поэтому он, несмотря на пытки, и не мог признаться в ином.

Это поразительно. НКВД, как известно, отвергал практику формальных допросов, осуществляя процедуру допроса как личную интригу с допрашиваемым, оставляя последнему множество символических надежд и уловок ценой требуемого признания. Все подозреваемые в конце концов включались в эту символическую игру, как включилась в неё и Аля Эфрон (арестовавших её чекистов она воспринимает, например, как «приятных молодых людей»). Однако Сергей Эфрон, в отличие от Марины Цветаевой, свою жизнь осуществлял на асимволическом уровне – уровне буквализма правил чести, внушенных его семьей с детства. Что такое Реальное, по Лакану? Это такой несводимый предел, который, производя множественные символизации, сам символизации не поддается. Лакан различает асимволические стратегии жизни психотика и символические стратегии невротика. Все, с чем сталкивалась в своей жизни Марина Цветаева, подвергалось мгновенной символизации; все, что ни делал в своей жизни Сергей Эфрон, было буквальностью соблюдения правил чести, сопротивляющейся любой символизации и интерпретации. Он буквально любил Родину, детей и Марину, буквально жертвовал собой ради России, буквально жил в полном соответствии со своими представлениями о жизни и буквально никогда не лгал, в