Страсть. Женская сексуальность в России в эпоху модернизма - Ирина Анатольевна Жеребкина

Месть – это также одно из эффективнейших средств нарушения логики эквивалентного обмена. Жест материнской мести был последним жестом страстной любви Марины Цветаевой к своему сыну.

После смерти матери Мур объяснял различным знакомым, что «мама поступила правильно» (он, этот раненый с детства родителями мальчик, вообще склонен был подчеркивать свою рациональность в рассуждениях), закончил школу в Ташкенте, очень старался быть, «как все» (в противовес маме), но так и не сумел выжить, погибнув на фронте (перед уходом на фронт он писал сестре, что «обязательно выживет» и «обязательно добьется успеха»).

Существует версия, приводимая Саймоном Карлинским, что Георгия Эфрона застрелил на фронте сержант его полка за неповиновение.

«Люби другую, нет – других, нет – всех…»: топография женской любви

Обе лесбийские подруги Марины Цветаевой, которые действительно любили её и которым посвящены её известнейшие произведения – стихотворный цикл Подруга, Письмо к амазонке и Повесть о Сонечке – в конце концов оставили её. София Парнок, как известно, встретила другую женщину – актрису Людмилу Ерарскую, а Сонечка Голлидэй после возвращения в Москву из театральных гастролей по провинции никогда больше не пришла к Марине и не позвонила ей. Что произошло с этой любовью? Почему она не состоялась?

Обратимся для объяснения к теории лесбийской сексуальности. Элизабет Гросс, в отличие от Терезы де Лауретис, предлагает рассматривать лесбийское желание не в негативных терминах потери или нехватки, но в делёзовских терминах производства, действования и делания.[319] Как производство желание не обеспечивает модели, идеи или цели, но всякий раз заново экспериментирует и изобретает. Гросс отказывается рассматривать лесбийское сексуальное партнерство как в терминах нарциссического удваивания, так и в терминах саморефлексии или дополнительности. Вместо памяти и воспроизводства в желании довлеет интенсивность наслаждения. В этом смысле, хотя желание как jouissance féminine и является объектно направленным, оно не имеет привилегированных целей или объектов.

Вместо органического тела Гросс предлагает обозначить тело лесбийского желания как оргазматическое, которое состоит не из иерархических, но из горизонтальных эротических частей или зон.

Отношения между зонами не могут быть поняты в терминах доминации, контроля или господства, но должны быть поняты в терминах зависти: когда один орган желает другого, выражая в целом общую интенсивность телесного, оргазматического контекста. Движение jouissance féminine является безостановочным и не ведет к овладению, доминации или контролю. Интенсивность оргазматического тела, считает Гросс, не может быть завершена, так как содержит в себе неизбежный и неизбывный след изменчивости как таковой за счет характеристик другости самого субъекта желания, которая превышает его самого. Взаимодействие субъекта с другим лишь усиливает общий эффект телесной интенсификации, всегда открытой к любой передистрибьюции. В таком случае сексуальный акт не может быть понят как завершение, инвестиция или цель, так как является ненаправленной мобилизацией возбудимости без всяких гарантий получения последствий или результатов – даже оргазма. Оргазм не должен быть понят как завершение сексуального взаимодействия, финальная кульминация и «маленькая смерть»: напротив, он должен применяться, считает Гросс, к любой и каждой части тела и, кроме того, быть формой транссубстанциации, оборачиванием от завершения к становлению. Фактически, считает Гросс, сексуальность в философии феминизма не может пониматься в терминах фаллоса – как органа или как функции. И вместо того чтобы объяснять и теоретизировать её, мы нуждаемся в экспериментировании с ней, в наслаждении её различными модальностями, в поиске таких моментов самоутраты и интенсивности, когда рефлексия больше не имеет места.

Однако для Марины Цветаевой любовь была исключительно борьбой и неэквивалентным обменом. Вспомним, как растерялась она в отношениях с Константином Родзевичем, который воспринял её просто как женщину, а отнюдь не как поэтессу и не как отвергнутую людским непониманием героиню. На вопрос Виктории Швейцер, как они с Цветаевой полюбили друг друга, Родзевич ответил: «Мы просто жили рядом». Представим, как испугалась Цветаева в этой ситуации своей женской зависимости от него и возможности потерять неравный обмен гения с обыденными людьми, допустить ситуацию обмена страдания (и поэтому творчества!) на обыденные чувства. Её любовные истории с Соней и Сонечкой были не менее драматичными по структуре и итогам.

Итак, каким образом с точки зрения лесбийской теории сексуальности можно объяснить отношения Марины Цветаевой с Соней и Сонечкой? Что именно не смогла понять в них Марина Цветаева?

Парнок была единственной русской поэтессой, которая открыто в этот период (начиная с цикла Розы Пиерии,1922) писала о лесбийской любви, открыто обращаясь от имени женской субъективности к другой женщине. Жизнь Софии Парнок с юности была иной, чем жизнь Цветаевой: её первые влюбленности были только в девочек, другими словами, она была лесбиянкой еще до того, как стала понимать это. Поэтому позже она никогда не скрывала и не стеснялась своей любви к женщинам, так как это была просто её жизнь, и она не могла жить иначе. В своей любовной лирике она всегда пользовалась исключительно женским именем (и только в литературно-критических статьях в самом начале литературной деятельности использовала мужской псевдоним Андрей Полянин). Лесбийство Софии Парнок не было вызовом или экспериментом, как у тех же Цветаевой, Гиппиус или Зиновьевой-Аннибал. Это была просто её жизнь, её любовь, и она ничего не выбирала и ни за что не боролась. Она просто жила.

В личной жизни Парнок была крайне заботлива о тех, кого любила. Когда Людмила Ерарская, которую Парнок ласково звала «Машенькой», заболела сначала туберкулезом, а затем психической болезнью (паранойей; ей казалось, что её окружают враги, которые гипнотизируют её, внушая дурные мысли), Парнок заботилась о ней, более того, делала это вместе со своей новой подругой профессором математики Ольгой Николаевной Цубербиллер. Всю жизнь Парнок испытывала перед «Машенькой» неизбывное чувство вины за её психическую болезнь, так как первый приступ болезни «Машеньки» произошел в 1924 году в тот день, когда она осталась на ночь у Парнок. После смерти Парнок все три её бывшие любовницы – Ерарская, Цубербиллер и Веденеева – стали близкими подругами и поддерживали друг друга.

Точно так же сложились её отношения с творчеством: «…я начала серьезно думать о творчестве, почти ничего не читав. То, что я должна была бы прочесть, я не могу уже теперь, мне скучно… Если есть мысль, она ничем, кроме себя самой, не вскормлена». Про Цветаеву мы знаем обратное: что она очень много, как и её мать Мария Александровна, читала и вообще была предельно книжным человеком. Для Софии Парнок, напротив, её реальные жизненные отношения