"Всего я и теперь не понимаю" - Александр Константинович Гладков

мещанина на существование». Тут Керженцев припоминает какое-то выступление З.Н.Райх в защиту этой пьесы и называет его «вражеской вылазкой» и «антисоветским». Дальше идет столь же пахучий разбор «Одной жизни»: «Основной темой спектакля является фатальная обреченность бойцов революции» и «В результате получилась политически вредная и художественно беспомощная вещь»... Ну, как тут не вспомнить, как мне сказал В.Э. весной: «Я знаю, за что меня снимут — за режиссерскую безграмотность». «Систематический уход от действительности, политическое искажение ее, враждебная клевета на нашу жизнь привели театр к полнейшему идейному и художественному краху, к позорному банкротству» и «Он сделал себя чужеродным телом в организме советского искусства. Разве нужен такой театр советскому искусству и советским зрителям?»

Конечно, судьба театра уже решена. Но это еще полбеды. Хуже всего, что инкриминируемые В.Э. действия («троцкистская контрабанда», «вражеская вылазка», «антисоветское выступление» и др.) в нынешнем 1937-м году вполне достаточны для расправы с ним лично. Разве резче говорилось об Авербахе, Воронском, И.Катаеве и др.? Становится жутко, когда подумаешь, что может ждать В.Э.

Днем захожу в театр, надеясь увидеть В.Э., но его нет. Пишу и отправляю по почте В.Э. сочувственное письмо. М.б., неосторожно, но иначе я не могу.

18 декабря

Строительство нового здания ГосТИМа (ныне Концертный зал им. П.И.Чайковского). 1935

Сейчас в Москве «Мейерхольд» — это тема номер один. Вчера в «Известиях» и в «Советском искусстве» тоже антимейерхольдовские высказывания Гольденвейзера и Хмелева. Насчет Гольденвейзера не знаю, а от Хмелева я много раз сам слышал восторженные слова о Мейерхольде, и ему не простится это угодничество.

Заходил в театр. У актеров настроение паническое. Это событие затмило и слухи о новых арестах и все остальное. Одновременность антимейерхольдовских выступлений в разных газетах доказывает организованность кампании. Сегодня «Известия» печатают гнусные интервью с Царевым, Садовским, Чкаловым.

Сегодня в ГосТИМе мне сказали, что уже получена бумага о передаче нового здания Филармонии.

19 декабря

Утром звонок В.Э. Он получил мое письмо и благодарит. Просит зайти в театр <...>

В.Э. ходит по фойе в шубе и с тяжелым портфелем в руках. Он очень плохо выглядит, подавлен, растерян и как-то дряхл. На голове шапка. Из-под нее торчат седые волосы. Постояли с ним, облокотившись на прилавок гардероба, затем ходили по фойе, потом сидели на одной из первых (справа) скамеек в фойе. Повсюду нас окружали актеры и студенты. В.Э. брал меня под руку и уводил, но нас снова окружали. Я спросил, будет ли вечером играть З.Н. Он сказал, что она в ужасном состоянии, но постарается играть. Он сказал, что утром позвонил Станиславскому. Тот не знал о статьях против В.Э. Домашние от него скрыли. Когда я уходил из театра, В.Э. сидел в фойе на скамеечке, а вокруг него молча сидели молодые актеры, словно ожидая, что он что-то скажет, но он молчал, опустив голову, и все сидели неподвижно.

Я купил в кассе билет за 20 р. на вечерний спектакль «Дамы». У кассы стояла очередь, но я, воспользовавшись старыми связями, купил, зайдя сбоку.

Вечером на «Даме». У входа давка с перепродажей билетов спекулянтами. Многие не попадают. Почти премьерная публика. Есть и журналисты.

Первый акт З.Н. играла слабо, второй очень хорошо, третий начала слабо и кончила прекрасно, а 4-й и 5-й — блестяще. Садовский69 волновался, но был мил. Когда после 4-го акта стали вызывать В.Э., З.Н. испуганно и довольно громко сказала «Нет! Нет!», но стали топать ногами, крики продолжались, и В.Э. пришлось дважды выйти. Он раскланялся из глубины сцены справа, из-за игорного стола. А после конца Садовский объявил, что В.Э. нет в театре. Но он был. В антрактах <я> был за кулисами с ним. Прощаясь, он крепко сжал мне руку.

20 декабря

Пресса продолжает бомбить Мейерхольда. Кроме нескольких интервью, все статьи подписаны псевдонимами или без подписи. Сегодня бранят В.Э. за его речь на вчерашнем партсобрании в театре (которое было днем, когда я ушел).

Днем снова зашел в ГосТИМ, чтобы купить билет на послезавтрашнюю «Даму», и опять говорил с В.Э. Его особенно оскорбила статья в «Литературной газете», где есть фраза: «Мейерхольд лопнул, как мыльный пузырь»70 и где о нем говорят, как о выразителе «авербаховщины в театре», что вообще уже полный бред — В.Э. и Авербах были злейшими врагами. Сказал мне, что у него нет ни копейки сбережений и почти нет денег <...>

21 декабря

Все мысли о Мейерхольде, и мне не работается и не читается.

Парк культуры и отдыха имени Горького. 1930-е годы. Фото Б.Игнатовича

Днем захожу опять в ГосТИМ. Я заметил, что В.Э. радуется, увидев меня, и понимаю, что ему легче разговаривать со мной, чем с другими: ведь я уже вроде человек сторонний. Завтра начинается «актив». Спрашиваю В.Э., не придти ли мне, но он даже замахал руками: «Нет, нет, вас мои недруги особенно не любят и сразу обрушатся. Да вы не бойтесь, вас и так не забудут, но лучше не высовываться...» Опять вспомнил фразу из «Литературной газеты», что он «лопнул, как мыльный пузырь». «Меня это добило. Может, это только кажется мне, что я с вами разговариваю, а меня нет, ведь я уже лопнул...» И продолжает развивать эту тему в своей обычной гротесковой манере. В это время Костя Карельских пришел в театр с породистой собакой, и В.Э. с преувеличенной серьезностью стал ее щупать и осматривать и даже присел на колени, чтобы заглянуть ей под веки. «Я ведь знаток собак. Ну, что ж, могу собаководом стать. Ведь где-нибудь нужны собаководы. Я даже догадываюсь — где...»71

Ко мне подходит П.В.Цетнерович и, отозвав в сторону, спрашивает совета, не попросить ли ему В.Э. написать письмо в редакцию, что он, П.В., никакого отношения к постановке «Одной жизни» не имеет (в статье в «Советском искусстве» было сказано: «постановка В.Мейерхольда и П.Цетнеровича). «Вы же знаете, Александр Константинович, какой я сопостановщик рядом с Мейерхольдом. Ему все сойдет, а у меня будут неприятности...» Я спросил у П.В., возражал ли бы он, если б спектакль разрешили, и согласился бы, чтобы его имя стояло на афише? «Ну, конечно, но ведь это совсем другое дело...» Тогда я, стараясь держаться спокойно, сказал ему, что если он, П.В.Цетнерович, и останется в истории русского театра, то только потому, что он где-то когда-то помогал Мейерхольду, и что он может просить В.Э. о чем угодно,