Когда солнце погасло - Янь Лянькэ

совсем недавно. Кровавая смута едва успела накрыть землю, деревни, город и горный хребет. Выйдя с поля на трассу, я увидел, что в город едет целая вереница машин и тракторов, набитых деревенскими. Свет машинных фар был вроде опрокинутых колонн, повисших в воздухе. А свет тракоторных фар — вроде колонн, опрокинутых на дорогу. Грохот стоял такой, будто по земле и по небу стучат молотками или камнями. В свете фар я увидел, что люди в кузове проезжавшего мимо мопеда сжимают в руках мотыги, заступы, вилы и топоры. На рукоятях мотыг и заступов висели пустые мешки из джута и холстины, простыни и пододеяльники, чтобы складывать в них добро, словно люди отправились в военный поход и готовятся увезти домой богатые трофеи.

Все восстали.

Все заснобродили.

Машины со снобродами доблестно и отважно отправились в поход на Гаотянь. Лица водителей пылали красным праздничным светом, сна не было ни в одном глазу. В машинах сидели взрослые мужчины и парни. Изредка попадались и молодые женщины. Они держали в руках корзины, словно поехали делить зерно или собирать урожай. Я понял, что в Поднебесную пришла большая смута. Понят, что весь мир ворочается в снобродной ночи. Кто не снобродил, готовит восстание, пока остальные снобродят. И липовых снобродов было больше, чем настоящих. Намного больше. Пока мир снобродил, люди выбежали из своих домов и помчались грабить. Как бунтари или воины. Как воины или мародеры. Я подумал, что до Гаотяня с ритуальным магазином осталось совсем недалеко. Но за ночь я столько раз сбегал туда и обратно, что ноги сделались свинцовыми и будто неживыми. И я спешил домой, волоча по земле неживые ноги. И видел, что машины, тракторы и мопеды останавливаются на подступах к городу. Люди выходили из машин, вылезали из мопедов. Электрические фонари и керосиновые лампы в их руках горели, на землю ложились тени. Люди находили односельчан, разбивались по отрядам. Переговаривались. Ждали известия, ждали команды. А находились люди, которые бранились, приплясывая от нетерпения, дескать, чего вы ждете, чего ждете, надо идти. Промедлим — городские проснутся, с пустыми руками домой поедем.

Голоса хлестали, как вода из открытого шлюза. Шаги вестовых хлестали, как вода из открытого шлюза.

Я пробирался мимо машин, мопедов и людей, будто мышь, крадущаяся к своей норе. Я видел, что некоторые люди держат в руках не мотыги с заступами, а настоящие ножи. А у других в руках кувалды и охотничьи карабины. Я прошмыгнул мимо одного отряда. Мимо другого. Выбежал на городскую улицу и увидел, что город отошел из снобродства в сон. Улицы затихли. Дома затихли. Затихли даже ограбленные магазины с распахнутыми окнами и дверями. Какой-то человек шагал по уличной тишине — не знаю, наяву он был или снобродил. Шагал неторопливо, не медленно и не быстро, малейшего понятия не имея о том, что в город идет большая беда. Что народ из всех окрестных деревень и поселков собрался на подступах к нашему городу.

Грабежная война катилась по земле и прикатилась к городу.

Кровавая война стояла на подступах к городу и ждала случая ворваться.

Сон как рукой сняло, веки снова сделались легкими, с границы между сном и явью я вернулся в явь, вернулся в отчетливый мир. Неживые ноги снова ожили. На подступах к городу я шел быстрым шагом. Дальше побежал бегом. А оказавшись на главной улице, помчался со всех ног и бежал так быстро, словно лечу, словно парю в небе.

Деревенские приехали грабить город. Деревенские приехали грабить город.

Так я бежал, и кричал, и слышал, что кричу совсем как теленок на забое. Пронзительно и хрипло, словно мясник уже вонзил мне в горло свой нож. Но городские дома и улицы спали, мой голос и крик никого не разбудил. Все умерли. Умерли во сне. Очнулись от снобродства и отступили в сон, заснули и умерли. А может, слышали мой крик, но решили, что какой-то сноброд кричит, сам не знает что. Будто я сноброд, который досаждает людям своими криками. Но я все равно бежал и кричал, бежал через темную ночь, через главную улицу к нашему дому. Увидев свет, плещущий из дверей ритуального магазина НОВЫЙ МИР, я остановился и что было мочи закричал в другой конец улицы.

Деревенские приехали грабить город. Деревенские приехали грабить город.

Я крикнул два раза, а кричать в третий раз оказалось незачем. Да и нельзя.

— Ети твою бабку, чего орешь.

Чужой голос вырвался из двери нашего магазина. Чужая нога отвесила мне пинка. Такого пинка, что я почти взлетел. И не успел я опомниться от боли, как меня схватили и затащили в магазин. А в магазине я увидел все то же самое, что при Сунь Дамине. Чужие люди. Полупустые мешки, полупустые узлы. Грабители уныло переминаются с ноги на ногу. Отец с матерью без сил стоят на коленях. Их караулят двое здоровенных парней. Весь пол, весь мир устелен бумажными цветами из венков и порванными подношениями. Отец с матерью стоят на коленях среди цветов и бумаги, словно родные покойника в траурном зале. А караульные напоминают похоронных распорядителей. Стоят с бесстрастными лицами. Не радостными и не печальными. С бессонными лицами, распахнутыми глазами. Только грабитель с грубым мясистым лицом и родинкой на плече от огорчения сделался чернее тучи. Это он чернее черной тучи с криком выскочил из магазина. Отвесил мне кошмарный пинок. Заволок меня в магазин. И толкнул к родителям.

— Ваш щенок.

Отец с матерью обмерли, и закивали, и затвердили те же самые слова, какие твердили Сунь Дамину:

— Он ведь совсем ребенок, отпустите его. Он ведь совсем ребенок, отпустите его. — Хотели еще что-то сказать, но грабители поймали и придавили их голоса.

— Где у вас ценности хранятся.

Опять то же самое.

— Где родители деньги прячут.

Опять то же самое.

Грабитель с родинкой сдавил мне горло локтем, совсем как Сунь Дамин, а другую руку положил на плечо:

— Говори. Говори, и ничего тебе не будет. Говори, мы деньги возьмем и уйдем.

Только лица их не прятались за вязаными шапками. И грабитель с родинкой не душил меня, как душил Дамин, когда я слова не мог вымолвить. И они не стал и привязывать отца с матерью к стульям. Они были не местные. Не боялись, что в Гаотяне их узнают. И когда он велел мне говорить, то похлопал по плечу, как хлопают младшего брата, чтобы он слушался.

И я сказал.

Пришлось сказать.

Грабителей мои слова обрадовали, а отца с