Когда солнце погасло - Янь Лянькэ

крыльцо сторожат две фарфоровые собаки, одна лежит, другая стоит. Языки у собак днем и ночью вывалены наружу, словно им хочется пить. Двери днем и ночью заперты на замки, точно с минуты на минуту в коттеджный поселок могут залезть воры.

Но за все полтора десятка лет туда ни разу не залезали воры.

Не вламывались грабители.

А сегодня ночью и воры залезут, и грабители вломятся. Дамин с братьями припрятали в кузове мопеда тесаки и железные ломы. Они могут и первый обет нарушить[39]. И тогда непременно кто-нибудь умрет. А после первой смерти люди потребуют мести, потребуют заплатить жизнью за жизнь, и ни конца этому не будет, ни края, и умрет уже не один и не два человека. А три или пять. Семь или восемь. Я быстро перебежал через старый мост. Быстро поднялся в гору. Просеянный сквозь рощу свет напоминал солнечные лучи, что ломаются о ветви и рассыпаются на осколки. И когда тропинка вывела меня на бетонную дорогу к задним воротам коттеджного поселка, вся моя одежда успела вымокнуть от пота. Омыться потом. Все поры в теле прочистились. В каждой поре открылся шлюз. И потные лужицы на стельках парусиновых кед были словно два озерца, два водохранилища. Я мчался сквозь воду. Сбившееся дыхание рвалось и шумело, точно вода, хлещущая из шлюза. Но когда я все-таки добрался до коттеджного поселка, то увидел, что не надо было мне туда бежать.

Зря я прибежал.

Оказалось, бежать в дядин коттеджный поселок с тревожной вестью было кошмарной ошибкой. Задние ворота поселка стояли нараспашку. Обычно их по вечерам запирали. Но той ночью ворота всем своим видом показывали, что стоят нараспашку. Из ворот на дорогу лился электрический свет. Словно огромный кусок хрусталя упал на землю. Словно по земле, по дороге ровным слоем растекается расплавленное золото. В поселке никто не спал, все собрались на главной площади. Все фонари на улицах горели. Все фонари на площади горели. И домовые фонари тоже горели, светили, накаливались. В коттеджном поселке было светло как днем. Словно его и не накрывала темнота той ночи того месяца того года. Уходившие к небу сосны несли на плечах свет, и казалось, будто их ветви унизаны драгоценными камнями. Кипарисы стояли в ночи, с ног до головы пропитанные светящейся ртутью. Цветочные клумбы купались в электрическом свете, словно в лучах полуденного солнца, и цветы густо благоухали, раскрыв свои лепестки. По всем дорогам, дорожкам и тротуарам, залитым бетоном, закатанным асфальтом, покрытым плиткой, сновали деловитые люди. Люди несли тарелки с закусками, бутылки с вином и пустые рюмки. Пили, гуляли и ели, точно справляют Новый гад. Или свадьбу на десяток, а то и на сотню столов. Но омертвелые лица с глупыми улыбками походили на блестящие кирпичи из городской стены. Словно кирпичи вынули из городской стены и размалевали красной, белой и желтой краской, чтобы они омертвело блестели, омертвело светились, разгуливали, бродили, шатались по улицам.

Они все снобродили.

И пока снобродили, пировали, говорили, смеялись, напивались.

На главной площади, вокруг которой выстроились ряды коттеджей, работал фонтан с мерцающей синей подсветкой. Водяной столб взмывал и опускался, сверкая жемчугом и желтым хрусталем. На пруду величиной с половину му горели желтые, зеленые и белые фонарики, отчего все золотые рыбки попрятались в ночной тени за искусственной горкой. Вокруг пруда расставили два десятка круглых обеденных столов и квадратных столов для мацзя-на. Одни люди ели и пили. Другие играли в мацзян. Звон рюмок напоминал нестройное бренчание музыкантов в театре. На столах с мацзяном пачками лежали деньги. В одной такой пачке десять тысяч юаней, значит, на каждом столе лежали десятки тысяч, сотни тысяч юаней. Которые не играли, пили лучшую в мире водку Маотай и Улянъе. Пустые рюмки швыряли на стол, на лавки, на пол. Бутылки составляли по краям столов, под столами, у фонтана. Не знаю, пьяные они были или снобродили. Один человек чокнулся со своим соседом, а после навалился грудью на стол и уснул. Уснул и говорит, все равно тебе меня не перепить, даже не думай.

Женщины. Хозяйки. Все были в ночных рубашках, под которыми виднелась мягкая белая плоть. Стояли рядом с мужьями, смотрели за игрой. Считали деньги. Если мужья выигрывали, на лицах женщин распускались цветы. А если проигрывали, лица становились серыми, будто ветошь. Маленькие и большие дети бегали рядом, резвились, но их лица тоже напоминали деревянные доски и серые кирпичи. Разве что детские доски были из свежих бревен, которые только что спилили. И кирпичи только из печи. Некоторые дети спали на крылечных ступенях. Спали на руках у матерей, у ног отцов. И лица их были розовыми и потными, словно отпаренными, в горячей воде.

Они все спали.

Видели сны.

И снобродили вместе с родителями.

Богатые люди со всего мира, со всего коттеджного поселка вышли на улицу, разморенные жарой, вышли побалагурить, повеселиться, а потом всех потянуло в сон, и они заснобродили. Для пущего веселья вынесли на улицу вино и сигареты, велели кухаркам приготовить еды и накрыть столы на главной площади. Богатые и снобродили по-другому. Деревенские сноброды идут собирать урожай, молотить пшеницу, идут воровать и грабить, идут топиться в реке. А богатые сноброды выпивают, едят и играют в мацзян. Одни с открытыми глазами. Другие с прикрытыми. Третьи крепко спят, но в мацзян играют так, будто не спят вовсе. Все вышли на улицу раздетыми. В одном исподнем. А угольный воротила босой и без майки, в одних трусах. Будто только что кончил свои дела и вылез из постели. Но перед ним стояли рядком три рюмки и три пустые бутылки. Какая-то женщина разделась до пояса и пила вместе с мужчинами. Сидела в розовом лифчике, расшитом по краю цветами и золотыми узорами. И груди ее были пухлыми, как пампушки с паровой решетки. Пампушки, в которые добавили пищевого отбеливателя. Всюду пахло водкой и женской пудрой. Прохладной водой и заполненным храпом. Один человек уснул прямо на тротуаре у дороги. Рядом валялись галстук и пиджак, которые носят одни богатые да иностранцы. Другой человек бродил по поселку, точно привидение. Старательно вскидывал ноги и ступал осторожно, словно боится наступить на иголку, на гвоздь или на камень.

— Снобродят, снобродят, все снобродят. — Так он говорил и шагал дальше, будто один в целом мире не спит. — Мне засыпать никак нельзя, снобродить никак нельзя, а вдруг воры залезут, что тогда. — И он кружил по коттеджному поселку, пытаясь отыскать главные ворота. — Где же