Когда солнце погасло - Янь Лянькэ

прикончит. Скорее всего, лицо у меня сделалось белым или восковым. Пот повис на лбу, будто капли на зеркале, которое только что вынули из воды. И звонко закапал со лба, будто дождь со стрехи. Казалось, я висел на его локте, болтая ногами в воздухе. Казалось, в горло упала пуговица с его рукава. Хотелось откашляться. Но пуговица застряла в горле, так что я ни откашляться не мог, ни заговорить, ни вдохнуть.

— Задушишь его сейчас, что он скажет. Задушишь его, что он скажет. — Так кричал мой отец, пытаясь вырваться из веревок, но коротышка легонько пихнул его назад, и отец снова сел как сидел. Сел как сидел, но голос его разрывал комнату: — Дай ему сказать. Дай сказать. Пусть скажет, где мы деньги прячем, там и будете искать.

— Или пусть сам все принесет. Но задушишь его — ничего он больше не скажет. Задушишь его — ничего он больше не скажет. — Мама кричала, суча ногами по полу. Пытаясь подняться. Билась изо всех сил, но так и не смогла оторваться от старого и ветхого стула.

Высокий выпустил мою умирающую шею. Bos-дух хлынул в горло, как ветер в распахнувшуюся дверь. Я закашлялся. Горячий пот на лбу и щеках мигом остыл. Я понял, что больше никогда не засну Никогда не засноброжу. Голова сделалась чистой и ясной, будто сосулька. Будто ледник.

— Вам ведь деньги нужны. — Я обернулся и по смотрел на верзилу, который меня душил. На носу его шапка натягивалась. И там вязка была редкой, словно рыбацкая сеть. А вокруг рта надышался мокрый черный кружок.

Если вам деньги нужны, не надо меня душить. Задушите — как я тогда помогу вам деньгами разжиться.

Я знаю, где деньги.

Слушайте меня, не прогадаете, я помогу вам большими деньгами разжиться.

Чем грабить ритуальный магазин, пошли бы и ограбили крематорий. За один венок только пару монет и выручишь, а нам еще есть надо, одеваться, аренду платить. Вот крематорий другое дело, человека сжечь ничего не стоит, только за керосин платишь да за электричество. Пока человек живой, он в больнице будет с врачом торговаться, о цене договариваться. А как помер, с крематорием уже не поторгуешься. Сколько сказано, столько и плати. Чем наш ритуальный магазин грабить, лучше пошли бы и крематорий ограбили.

Никто больше ничего не говорил и даже не шевелился. Все сделались будто пластмассовыми или замороженными. В магазине было жарко, не продохнуть. Душно, не продохнуть. Низенький толстячок хотел ненадолго снять шапку. Но рослый толстяк стрельнул в него глазами, и толстячок мигом натянул шапку до самого подбородка. Какой-то человек шагал мимо по улице. Заглянул к нам. Подкинул мешок на спине, присвистнул — и лавкой похоронной не побрезговали. Рассмеялся и пошагал дальше. Глаза отца застыли на моем лице. Глаза матери застыли на моем лице. Глаза грабителей сначала застыли на моем лице, а после забегали по лицам подельников, укрытым вязаными шапками. В глазах появился яркий и радостный свет, словно я наконец помог им что-то вспомнить. Вспомнить, где стоит банк и где спрятаны ключи от банка. Где спрятаны ключи от сейфа. Рослый толстяк вдруг бросил свой узел на пол. Хохотнул.

— Етить, и как мы сами не догадались.

Верзила смерил взглядом узел толстяка, и сомнение клубилось в его глазах, словно туман над озером.

— Там одни одеяла. Ни гроша не стоят. — С этими словами толстяк снова вскинул глаза на глаза высокого. И в считаные секунды их глаза успели много всего друг другу сказать. Много всего переговорить. Пока они говорили, низенький толстячок опустил свой мешок на ступени. А после верзила перевел взгляд на коротышку с дубинкой. И коротышка бросил дубинку на пол. И все четверо одновременно стянули шапки. Вытерли шапками пот со лбов. И мы с родителями увидели, что верзила впрямь оказался Сунь Дамином с Третьей улицы. Не знаю, как звали толстяка, но он жил в соседней деревне и доводился племянником Даминовой матери. Двое остальных тоже были из соседней деревни и выглядели знакомо. Были сыновьями Дами-нова дядьки. Все они приходились друг другу роднен и вместе вышли на промысел. Не спали, не снобродили и вышли пограбить, пока снобродная ночь не кончилась. Теперь Дамин снял шапку и велел толстячку отвязать маму. Коротышке — отвя зать отца. А сам подошел и встал перед отцовым стулом.

— Ли Тяньбао, скажи правду, это ты в крематорий донес, когда моего отца хоронили.

Отец покачал головой. Потер следы от веревки на запястьях.

— Заснобродить мне нынче и помереть впросонках, если я. — Потом оглядел комнату, оглядел мать. — На кухне осталась заварка, выпейте все понемногу, заварка и сон прогонит, и дурь из головы выбьет.

Рослый толстяк рассмеялся и шагнул к моему отцу:

— Надо было нам сразу выпить твоей заварки и пойти грабить, когда народ только заснобродил. А мы дождались, пока из остальных магазинов всё вынесут дочиста. — Потом глянул на своего двоюродного брата Сунь Дамина, перевел глаза на отца с матерью и проговорил яснее ясного: — Добро мы вам возвращаем. Ты в крематорий недоносил, брат мой тоже ничего вам больше не должен. Надо только, чтобы Няньнянь проводил нас кое-куда.

Отец вскочил со стула, словно хотел вырвать меня из рук Дамина. Но Сунь Дамин снова сгреб меня в охапку. Посмотрел на отца и криво усмехнулся.

— Ты и сам его дядюшку на дух не переносишь. Весь Гаотянь знает, что Шао Дачэн тебе как кость в горле, но ты на его сестре женат, ничего поделать не можешь. А мы с братишками нынче его навестим и за тебя поквитаемся. — Он перевел взгляд на маму. Увидел бледность и страх в ее лице, заговорил мягче, ласковей, певучей: — Не бойся, сестрица. Ничего мы твоему брату не сделаем. Братец твой полтора десятка лет на покойниках наживается. Неправедные деньги гребет. Это ты и без нас знаешь. И сама говоришь, он мой брат родной, что я могу сделать, что я могу сделать. А тебе и не надо ничего делать, мы сами все устроим. Пока Гаотянь снобродит, навестим твоего братца, пусть поделится неправедными богатствами. Если повезет хорошо разжиться, построим в Гаотяне общий мост через реку. А нет — так хотя бы вернем деньги, которые крематорий все эти годы тряс с семейства Сунь за наших покойников.

И они вывели меня за дверь.

А отец с матерью растерянно стояли на месте и смотрели нам вслед.

И я послушно пошел за ними.

Улица по-прежнему была затянута дымкой и