Когда солнце погасло - Янь Лянькэ

— Ступайте по домам.

Так он сказал, но сам первым поднялся по ступеням и вышел за ворота в ночь, вышел в переулок, и шаги его были вроде стука деревянного молотка по чему-то мягкому и пустому. И качался на ходу он спокойно и мерно. Мерно, словно под порывами ветра. Так и ушел, качаясь в своем сне. А мать с сестрой стояли за воротами и смотрели ему вслед, словно смотрят вслед сновидению, посреди которого качается на ветру речная ива.

И он ушел.

Ночь опускалась все глубже и глубже.

И люди молились, скорее бы рассвело, скорее бы рассвело, вот рассветет, и все наладится. И все снова станет как прежде, все станет как было, жизнь вернется в свою колею.

3. (03:32–04:05)

Я проводил Янь Лянькэ к его дому на дамбе. Я сам так захотел.

Его родные сказали, ты росточка маленького и шагаешь тихо, ты его не разбудишь, так что ступай проводи дядюшку Яня на дамбу. И наказали не заговаривать с ним дорогой, не будить. Но я все равно заговорил. Не удержался и заговорил. Он шагал впереди на нетвердых ногах, словно не видел дороги, и поминутно проваливался в рытвины. Провалится в рытвину, качнется всем телом. Но не просыпается. Только говорит, здесь рытвина, и шагает дальше нетвердой походкой. Шагает и шагает, потом споткнется на кирпиче или камне. Споткнется, вскинет ушибленную ногу, потрясет ею немного, поохает и идет себе дальше. Я шел за ним по пятам, словно ягненок за взрослым бараном. Если он оступался или запинался, подхватывал его под локоть. Потом отпускал и возвращался на свое место. Мы шагали по гаотяньским переулкам, словно по тоннелю на дамбе. И вышли на широкую и ровную улицу, будто на площадь. Людей на главном перекрестке теперь не было. Остались только печки с кастрюлями, в которых заваривали чай и кофе. Только чайный запах и кофейный аромат.

Люди разошлись.

Люди выпили чаю с реальгаром, выпили кофейного отвара и разошлись по домам, никто больше не клевал носом, никто не снобродил. На улице мелькали последние тени с кастрюлями, слышались их шаги. Обычные ночные шаги. Мне захотелось отыскать глазами еще хоть одного или двух снобродов, кроме бредущего впереди Янь Лянькэ. Но на улицах Гаотяня осталась только тишина и фонарный свет, а снобродов совсем не осталось. Иногда в переулках слышались крики. Но не такие крики, как если человека режут и убивают. А такие крики, как если из мглистой черноты вдруг выскочит кошка или собака.

Не может быть, чтобы тем и кончилась снобродная ночь. Чтобы тем все и кончилось. Но на улицах стояла мертвая тишина, живая тишина, кладбищенская тишина. Я немного испугался. Немного встревожился. Невольно ускорил шаг и взял Янь Лянькэ за руку. Как испуганный ребенок берет за руку своего отца. Рука Янь Лянькэ была горячей и мягкой, с лужицей пота в середине ладони. Ладонь нежная и слабая, непривычная к работе в поле. У моего отца ладони совсем другие. Из-за ладони я с ним и заговорил. И завязалась беседа.

— А сколько лет назад ты из Гаотяня уехал.

— Вовремя я приехал, вся деревня вместе с городом заснобродила.

— А что ты такого видишь во сне. И разве бывает, чтобы человек спал и сознавал, что спит.

Он обернулся и посмотрел на меня. Погладил меня по голове. И рассмеялся.

— Моя новая книга будет о снобродстве. Это дар небес, ниспосланный мне в пору отчаяния.

Оказывается, снобродство это такой дар. Да не просто дар, а ниспосланный небесными богами и владыками. Мне вдруг тоже захотелось поснобро-дить. Как дядюшка Янь, чтобы снобродить и знать, что я сноброжу. Все равно как перенестись в другой мир и оттуда смотреть на наш мир. Или умереть, но знать, что живой. Я держал его за руку. Помогал нести книги. Мы миновали главный перекресток.

Миновали Западную улицу и Восточную улицу.

В нашем ритуальном магазине до сих пор горел свет, а дверь была приоткрыта. Я думал зайти в магазин, сказать родителям, что провожаю заснобродившего дядюшку Яня на дамбу, провожаю его домой. Но только подумал, а зайти не зашел. Увидел вора, который залез в одежный магазин и выносит оттуда вещи, хотел подойти и сказать, брось выносить магазинные вещи, все проснулись, вдруг хозяин сейчас вернется. Но только подумал, а сказать ничего не сказал. Увидел, что на поле за городом кто-то приладил фонарь к шесту и убирает пшеницу. Сожнет один сноп, вытащит шест, переткнет подальше. Хотел подойти и сказать, ступай домой, выпей чаю, завари себе снадобий, выпей снадобий. Выпьешь, дремота отступит, снобродить перестанешь. Но потом подумал, вдруг ему снобродство пошло на пользу, зачем я стану его будить.

Подумать о чем-то, но не сделать — как снобродство навыворот, когда делаешь все, о чем думаешь. Если бы люди могли сразу делать все, о чем подумали, жизнь стала бы прекрасным сном наяву. Я хотел спросить дядюшку Яня о его книгах. Хотел узнать, сколько денег можно заработать одной книгой. Хотел попросить его привезти мне в другой раз новых книг. И снова заговорил. Снова стал задавать вопросы. Будто уселся точить серп, чтобы жать пшеницу.

Дядюшка Янь, вот скажи, что лучше, всю жизнь чужие истории слушать или самому истории рассказывать.

Дядюшка Янь, сделай свои книги теплее, а то мне всегда холодно, когда я их читаю. Слишком они темные. Мне нравится, чтобы зимой в книге горел огонь, будто в жаровне. А летом чтобы жужжал вентилятор.

Дядюшка Янь. Дядюшка Янь, а дядюшка Янь.

Так мы дошли до конца Южной улицы. Дошли до софоры на краю Южной улицы. До старой софоры. Похожей на софору в шаньсийском Хунтуне, у которой в старину собирались переселенцы[37]. Да же вдвоем ее не обхватить. Нашей старой софоре больше двухсот лет. А крона ее все равно густая и ветви крепкие, словно спицы у зонтика. И листья плотные, словно купол зонтика, что не пропускает ни дождя, ни ветра. Вокруг ствола нашей софоры сделали насыпь из земли, кирпича и камня. Для защиты. Как молодые почитают стариков, ухаживают за стариками. И когда мы подошли к насыпи, я сказал — дядюшка Янь, ты во всех своих книгах пишешь про нашу деревню. Про наш город. Но ни в городе, ни в деревне, кроме меня, никому твои книги не нравятся. Кроме меня, никто твои книги не может прочесть целиком, от