Когда солнце погасло - Янь Лянькэ

первой страницы до последней. Все говорят, ты только зря бумагу мараешь, возьми «Троецарствие», «Речные заводи», «Возвышение в ранг духов», «Трое храбрых, пятеро справедливых» и открой на любой странице, будет лучше всех твоих книг, вместе взятых. И выходит, что твои книги ничего не стоят. Как наши деньга из фольга — тоже деньга, да только брось на дорогу, никто на них даже не позарится.

Дядюшка Янь застыл на месте.

Дядюшка Янь застыл на месте и выпустил мою руку. Он склонил голову и заглянул мне в лицо, как гадатель заглядывает в гадательную книгу. Ночь была мглистой. Луна седой и прозрачной. Я увидел лицо дядюшки Яня, оно и само напоминало гадательную книгу, которую никто не может прочесть.

Так я смотрел на него. А он на меня. Во все глаза. Потом он отвел меня за руку к старой софоре и усадил на насыпь. И стал задавать неведомые вопросы. Загадочные, туманные вопросы, как если бы бесплодная женщина пришла к бодхисатве и спросила, когда ей придет время понести и родить дитя.

Няньнянь, только честно скажи, какая дядюшкина книга у тебя самая любимая.

Только честно скажи, в какой из дядюшкиных книг ты увидел нашу деревню с городом.

Няньнянь, очень тебя прошу, расскажи дядюшке Яню о своем отце, о матери и о дяде. Твои родители с дядей жизнь и смерть в Гаотяне пустили по другому руслу. Я хочу написать книгу о том, как у нас живут и умирают. Вдруг моя новая книга не тебе одному понравится, вдруг она всем нашим городским и деревенским понравится, кто грамоте обучен. Расскажи. Расскажи о своем отце, о матери и о дяде. Расскажешь — в другой раз привезу тебе много новых книг. У дядюшки Яня получаются плохие книги, но дядюшка привезет тебе книги, которые написали другие люди, хорошие книги, интересные книги. Таких книг здесь никто и не видывал.

— Это какие.

— «Цветы сливы в золотой вазе», начнешь читать — не оторвешься.

Я не стал рассказывать дядюшке Яню о нашей семье. Ни словом не проболтался о нашей семье, ничего не сказал. Странное дело, он вроде снобродил, но говорил и спрашивал как по писаному. Я украдкой заглянул ему в лицо. Лицо оставалось самой настоящей книгой, в которой все иероглифы написаны с ошибками. Гадательной книгой, которую никто не может прочесть. Но я не снобродил. И я не такой глупый, как все думают. Не стану ради какой то сливы в золотой вазе рассказывать о моей семье. Я ничего не сказал Янь Лянькэ о дяде с его крематорием. Не сказал, что отец мой был доносчиком, когда власти решили земное погребение заменить кремацией, не сказал, что отец составляет бочки с человечьим жиром в тоннеле на дамбе. Как раз неподалеку от дома, который нанимает дядюшка Янь.

— А чего тут рассказывать. Тоже едим. Одеваемся. Если кто помер, продаем венок, получаем немного денег. Покупаем цветную бумагу, плетем новый венок. Покупаем фольгу, мастерим подношения. Если что осталось, покупаем продукты, еду готовим.

Вот и все.

Я не знал, что еще сказать. Луна шагала по небу у нас над головами. И облака медленно шагали по небу у нас над головами. И мы пошли дальше. Оставили позади софору и пошли к дамбе. Теперь разговор у нас не клеился. Разговор у нас сделался пустым и холодным. Мне было немного совестно, что я не стал рассказывать дядюшке Яню про свою семью, я чувствовал себя виноватым, будто что украл у него или еще чем обидел. Надеясь вернуть теплую дружбу, которая завязалась у нас под старой софо-рой, я снова взял его за руку. И засыпал его вопросами. Целой горой ласковых вопросов.

Дядюшка Янь, вот скажи, что лучше, всю жизнь самому истории рассказывать или только слушать, как другие рассказывают.

Дядюшка Янь, вот скажи, когда вырасту, мне лучше уехать из Гаотяня, как ты уехал, или остаться в Гаотяне, как мои отец с матерью.

Дядюшка Янь, вот скажи, лучше жениться раз и навсегда на одной девушке, или одной девушки на всю жизнь не хватит, а нужно больше.

Так мы дошли до дамбы. И на дамбе стало казаться, будто мы ближе к небу. Ближе к облакам, к лунному свету и луне. Дальше от деревни, дальше от гаотяньского мира, от дыма деревенских очагов, от ругани и криков, от снобродства и воровства, от съеденной еды и надетой одежды, от засеянных полей и выполотых сорняков, от ленивых разговоров и убитого времени, от выпитой воды и увиденных снов. Мы пришли к дому дядюшки Яня на дамбе, внизу раскинулась синяя гладь водохранилища. Казалось, водохранилище собрало на себе весь свет, рассеянный луной. И сверкает, будто зеркало, будто льдинка, будто сновидение. Налетел ветер. Принес с собой тишину и безмолвие. Я увидел на ближнем поле сову, и глаза у нее были точно два красных фонаря. Увидел траурный комплекс на склоне, и его далекие огни были точно облака, что спустились с неба и повисли на хребте. Мы стояли у ворот дома дядюшки Яня, и прощание заиндевевшим листом застыло на его лице, застыло у меня в груди. Но приходилось прощаться. Ему надо было поспать. Он снобродил, и по всему было видно, что дома он свалится и уснет. Но посреди своего сна он писал книгу. И все его помыслы были о книге. Может, дома он бросится к столу и начнет писать. И напишет такую книгу, что зимой в ней будет гореть огонь, а летом жужжать вентилятор. И ради той книги нам настала нора прощаться. И на прощание дядюшка Янь сказал такие слова, которые отец с матерью никогда мне не говорили.

Няньнянь, учись у родителей плести венки и мастерить подношения, вырастешь — будешь зарабатывать на жизнь честным трудом.

Няньнянь, если какая девушка тебя полюбит, на ней и женись. Небо и владыка небесный судили мужчине иметь в жизни только одну женщину.

Няньнянь, ступай. Дядюшка Янь напишет новую книгу, пока снобродит. Напишет такую книгу, как ты говоришь, чтобы зимой в ней горел огонь, будто в жаровне, а летом жужжал вентилятор. Чтобы она всему Гаотяню понравилась.

А потом — потом дядюшка Янь в последний раз погладил меня по голове и ушел во двор. Сказал, ступай домой, и закрыл за собой калитку.

И я стоял у ворот, словно медленно падал в сон. Падал в колодец. И тогда я снова вспомнил про снобродство. Вспомнил про город и деревню. Вспомнил про отца с матерью.