Каждому свое - Елена Евгеньевна Съянова

Двадцать первого Гитлер отдал приказ о контрударе. В это время русская артиллерия уже била по правительственному кварталу, ровняя его с землей.

Штайнер, на которого весь день лихорадочно уповал фюрер, к вечеру даже не сумел сдвинуться с места.

Двадцать второго утром состоялось совещание оперативного штаба. Из гражданских присутствовали Борман, Шпеер и Лей. Перед началом Гитлер по телефону пытался выяснить, почему не выполнен приказ о контрнаступлении. Он кричал и ругался так, что собравшимся было слышно каждое слово. Во взвинченном состоянии он и пришел в зал, где его ждали. Кейтель от имени штаба начал излагать позицию военных: контрудар Штайнера невозможен; Берлин не продержится более недели, войскам следует отступить… Тут Кейтель смолк: он увидел, что Гитлер сидит, вцепившись руками в подлокотники, в глазах появилось бешеное выражение. Заговорил Йодль:

– Мой фюрер, если решение об оставлении Берлина и отводе войск будет принято, то вам нужно покинуть город, не теряя ни минуты. Баварский лес пока в наших руках, однако если магистраль будет перерезана, то эвакуация по земле сделается невозможной и…

Гитлер вскочил. То, что звучало в зале ближайшие полтора часа, не смогла бы сохранить для истории ни одна самая опытная стенографистка. Речь фюрера порою становилась бессвязной, слов нельзя было различить, он топал ногами, рвал карты, валил стулья, пустующие из-за отсутствия некоторых уже не сумевших добраться до бункера генералов. Впервые, во всеуслышание, «отец нации» проклял свой народ, и это особенно тяжело подействовало на присутствующих:

– Подлый, трусливый, ни на что негодный сброд! Достойный быть раздавленным и оплеванным! Пусть подыхает под развалинами, если не сумел возвыситься до моих великих замыслов, моих идей! Ублюдки! Ничтожества! Предатели! Все предатели!.. Все, все, все…

Внезапно что-то громко звякнуло и задребезжало. Это Роберт Лей, локтем, столкнул со стола хрустальную пепельницу, из тех, которые перед ним обычно ставили на совещаниях, и она долго катилась по бетонному полу, пока не наткнулась на чей-то сапог. Все перевели дыхание, но продолжали сидеть, потупившись, с окаменелыми лицами. Гитлер тоже вздохнул, сел и провел рукой по лицу.

– О моем отъезде из Берлина не может быть и речи. И об отводе войск – тоже, – произнес он неожиданно спокойно, даже как будто насмешливо. – Я останусь и сдохну здесь, если ничего другого вы мне не можете предложить. Но… у нас еще есть Венк. Он не трус, он сумеет пробиться. После перерыва я объявлю приказ.

Гитлер встал и вышел. За ним тут же последовал Борман. Через минуту он вернулся и пригласил к фюреру Кейтеля.

Геббельс во время совещания сидел в телетайпной и принимал панические донесения со всех округов обстреливаемого города:

«…Что делать? Нет воды… Кончились снаряды…»

«…У меня тридцать стариков. В приюте нет воды. Они хотят лечь под русские танки…»

«…Округ Целендорф… Вижу какие-то танки… Они разворачиваются…»

«…Где взять воды? Всё бомбоубежище сутки без воды. Здесь дети. Пришлите воды…»

Приказ Гитлера от 22 апреля 1945 года

Запомните:

Каждый, кто пропагандирует или даже просто одобряет распоряжения, ослабляющие нашу стойкость, является предателем! Он немедленно подлежит расстрелу или повешению! Это действительно также и в том случае, если речь идет о распоряжениях, якобы исходящих от гауляйтера, министра д-ра Геббельса или даже от имени фюрера.

Адольф Гитлер

Фюрер вышел к своему штабу через полчаса. Лицо было серым, точно его осыпала цементная пыль. Он даже не поднял ни на кого глаз. Он сказал, что остается в Берлине, что Берлин будет драться до конца. Что он сам готов умереть с оружием в руках и еще что-то, уже повторяясь, потом резко оборвал себя.

– Господа! Я больше никого не задерживаю, – произнес он, заканчивая это совещание.

Вечером, вернувшись в рейхсканцелярию, Лей спустился в бункер и увидел Гельмута и Хельгу – детей Геббельса, проскочивших по коридору за щенком Блонди, которого надлежало водворить на место.

– Пойдем, я покажу тебе, как мы устроились, – сказала ему Магда. – Довольно уютно, не правда ли?! – продолжала она, проводя его по комнатам. – Целых четыре комнаты для меня и детей, а Йозеф вон там, напротив спальни Адольфа.

– Долго ты собираешься здесь оставаться? – глядя в пол, спросил Лей.

– Пожалуйста, Роберт, я и так едва держу себя в руках…

Он закрыл дверь и придвинул к ней кресло:

– Магда…

– Роберт!..

Она повалилась на пол возле кроваток и зарыдала. Нужно было дать ей время. Лей подождал четверть часа.

Магда села на кровать, поправила волосы, подняла распухшее от слез лицо; в глазах не было вопроса:

– Роберт, я знаю, что ты хочешь мне предложить. Тебе… я бы их доверила. Но что будет потом, когда все кончится?! Что будет с ними? С кем они будут? Куда попадут? Что там с ними сделают? Какая у них будет жизнь?

– Мы не вправе решать за детей, Магда.

– Почему ты так говоришь?.. За Гретой ты признал это право. Она ушла от тебя, чтобы сохранить детей, а я вернулась… Мы обе с ней за них все выбрали. В тридцать девятом.

– У меня в Германии еще четверо.

– Дети Лея – это не дети Геббельса!

– Дети все одинаковы.

– Не лги! – вдруг закричала она, срываясь с места и ударяя кулаками ему в грудь. – Не смей мне лгать! Не смей! Лгать! Мне!.. Правила поменяются! Если моих детей и не бросят в печь как дрова, то жизнь у них будет такая, что я лучше задушу их своими руками, вот этими… руками… – она продолжала бессильно барабанить ему в грудь, как в стенку.

В дверь постучали. Лея вызывал к себе фюрер.

Гитлер принял его в спальне нижнего «этажа». Если бы не узкая кровать, застеленная грубым солдатским одеялом, и не две маленькие фотографии – матери и Ангелики Раубаль – в рамках, Лей не догадался бы о предназначении этой комнаты: так в ней было убого. Гитлер сидел на стуле у стола (здесь не было даже кресел); на такой же стул он кивнул Лею. Молча протянул листок с расшифрованной радиограммой.

22. 04.1945

Хуммелю, Бергхоф

С предложенным перемещением за океан, на юг, согласен.

Борман

– Я не хочу это обсуждать, – устало сказал Гитлер, когда Лей положил листок обратно на стол. – Борман все объяснит, конечно, он это умеет. Но мне это не нужно. Я решил. Борман останется в Берлине. А в Альпы улетите вы. Это приказ. Он тоже не подлежит обсуждению.

…В конце 44-го года около девяноста процентов всего партийного золотого и платинового запаса было переплавлено в особые слитки и размещено на территории «Альпийской