Венера, или Как я был крепостником - Алесь Адамович

– Не болтай чего не знаешь. Слышал звон!

Мы согласны с Романовичем. Про это не надо. Мы тоже знаем. Но про это не надо. Ни знать, ни помнить не хочется.

Ночёвку сделали в своей, ещё партизанской зоне, на берегу болотной речушки. (Наша зона или немецкая зона – понятия достаточно условные: земля, с которой временно ушел прилив, – гуляй, пока вода не вернулась. Пока не началась новая блокада.) В речушке наловили раков, Ванечка даже несколько вьюнов поймал. Пилоткой. Полешук уверяет, что в его деревушке рыбу руками, просто руками, даже бабы ловят.

– А щи как – лаптем хлебаем?

– А что лапти, посмотрим, какие у тебя будут ноги, когда вернёмся, и какие у меня. – Круглый, как мячик, Ванечка, лёжа на спине, вскинул к небу переплетённые оборами коротковатые свои ноги. Лапти многие надевают в дальнюю дорогу, особенно если болото по пути. Ванечка поясняет:

– Чем хорошо: ноги всегда сухие. Никакая вода не держится.

Носова почему-то злит эта деревенская похвальба.

– Ага, голодный понос – тоже хорошо: насквозь просвистывает.

Это, наверное, из его «довласовской», лагерной биографии.

Вторую ночёвку Романович объявил, когда Короткевич вдруг окликнул его посреди соснового бора:

– Командир, дальше не стоит. Тут час ходу до Березины. Лучше утречком. – И добавил, глядя в небо, будто там её видит, свою Березину, свою деревню Рудню: – Эх, рыбу, рыбу брали! И на уду, и неводом, и просто корзиной для бульбы, как Ванечка.

– Ещё бы, столько комаров! – пожаловался Носов. – Никакой рыбы не захочешь. И какие они у вас, Томаш, кусучие!

Мы же делали вид, что нам, тутэйшим (здешним), они нипочём. Залепляют глаза, ноздри – чихали мы на это! И дружно чихаем, плюёмся.

– И все самочки, стервы!

– А ты их в колхоз – сразу разлетятся.

У комаров своя жизнь, ладно, а нам спать положено. Завтра день будет долгий, чем и когда кончится, не знает никто. От земли, как от нагретой печки, с неба холодок – самый раз поспать бы, но тут-то они тебя и достанут, как ни кутайся в плащ. Гудят, как самолёты, но страшны не миллиарды, а один-единственный, который оторвался и ищет щёлочку, чтобы припасть к руке, к щеке, к ноге, – молит, умоляет, негодяй: дай, дай капельку крови! Тонкий, острый писк всё ближе, неотступнее, неотвратимее.

– А чтоб тебя! – раздаётся то с одной, то с другой стороны. Ухо напряжённо слушает противный писк, не спит и какая-то частичка мозга, та, что заведует ненавистью, бьющей рукой, а всё остальное пытается, но тоже не может отключиться.

– Ну, я вас сейчас! – выкрикивает кто-то. А ещё кто-то смеётся, зло и безнадёжно. Но вот в щёлочку из-под плаща вижу свет. Они что там – с ума сошли, неужто костёр жгут! Не знаем, где мы, не знаем, кто рядом может оказаться, – и такое. Сыпнут огонька – ног не унесёшь!

Но видно, но слышно, как задвигались по земле коконы – люди, ещё не осмеливаясь до конца вылущиться из одёжек, вылезть из своих укрытий, сползаются к Цыбуку – это он поджёг игли́цу, сухие веточки. На другого Романович наверняка сразу же гаркнул бы, а тут промедлил. И упустил момент, потому что уже ползут к Цыбуку, сползаются, и каждый что-то загрёб рукой – шишку, горсть иглицы, хвойную ветку, чтобы добавить дымку гадам.

– Утро, что ли? – неуверенный голос Короткевича. – Теперь-то и надо ждать.

Стариковский призыв к благоразумию не был услышан. Уже костёр пылает, высвечивая сосны до самых вершин, вовсю трещат сырые ветки, дымят, аж пыхкают: так вам, так! О чём тут говорить: немцы, полицаи-гады далеко, а эти – вот они! Глотайте дым, ага, не нравится?

Лица наши победно-весёлые, среди них и смущённое командирское, Романовича, – а что ему остаётся делать?

А когда хорошенько рассвело, оставляя обжитый уголок бора, неблагодарно помочились на затухающий костёр. С пионерских времён правило – не оставлять в лесу огня.

– А что жалеть? – вдруг усомнился кто-то. – Пусть бы горели бобики.

Мол, лес тут полицейский.

Короткевич с ходу припомнил поучительную историю:

– В сорок первом объявились у нас поджигатели, стали леса гореть. Так наши хлопцы отловили парочку, а они нам в нос газету московскую. Там приказ самого Сталина.

Молчание выжидательное. Добрая душа Ванечка помог нам всем:

– Газету могли и немцы сварганить.

Романович развернул разговор к нашим ночным глупостям.

– А жалко, жалко, что бобики не нагрянули на наш костёр! Вот было бы: ноги мои, ноги, несите мою задницу!

Странно, но та ночная беззаботность придала бодрости нам больше, чем сон. Чуть слово – смех. Смешно – умереть можно!

– Кончайте детский сад! – уже просит командир. Но и на него посмотришь – смешно. Медведь с румянцем во всю щеку. Хороший бригадир колхоза, а не командир. Ну что ж, колхоз так колхоз – можем и в колхоз поиграть. Такое у нас настроение.

– Давай наряд на работу. Что делать будем?

Что – ещё и Романович не знает. В штабе сказали: сориентируетесь на местности. Задача же: навредить немцам в честь революционного праздника.

Шлях Паричи – Бобруйск, к которому мы вышли и теперь присматриваемся, бежит параллельно Березине. Мы её не видим ещё, но знаем, что она вон за теми сосёнками, зеленеющими на жёлтых песчаных косогорах, за садами, укутывающими избы деревни. По словам (не очень уверенным, однако) Короткевича, полицейских в этой деревне нет, зато и слева и справа – гарнизоны. Место вполне подходящее для засады: или с одной стороны, или с другой полицаи могут идти, ехать. Они для нас «бобики», мы для них – «сталинские бандиты», так что квиты. Ну, а по-настоящему расквитаемся на этой вот дороге. Романович свой пулемёт пристраивает на песчаной горке за сосёнкой. Ванечка, его «второй номер», держа сумку с запасными дисками в руке, высматривает местечко рядом. Ну, и мы, конечно, выбираем каждый себе, чтобы поудобнее, и видно было в обе стороны. И в сторону Паричей, и в сторону Бобруйска, откуда можно ждать уже не полицейские телеги, а немецкие машины. Вон как растёрт песчаный шлях, даже танковых гусениц следы, знакомая жёлтая рябь.

Сделалось тревожно, неуютно. Нет-нет, да и оглянёшься: далеко ли большой лес?

– Смотри, Березина! – воскликнул Ванечка. Огненно вспучилось и распалось какое-то облачко над сосновым косогором, и слепяще открылся край солнечного диска. А меж косогоров широким стальным лезвием заблестела река. Точно из ножен выдернули.

– Не маячьте! Садись, ложись! – забеспокоился Романович. – Предупреждаю: без моей команды огня