Венера, или Как я был крепостником - Алесь Адамович

– А без моей, – ёрничает Цыбук, – не драпать.

У этого длинношеего парня глаза сегодня отчего-то неуверенные, беспокойные. Если что с ним стрясётся, потом будем вспоминать: чувствовал, знал!

Впрочем, догадаться можно, что его мучит. Парню не позавидуешь: в какую деревню ни сунемся, на какое гнездо полицейское ни двинется отряд – у Цыбука там родной дядька. Племянничек, помоги! Ты же знаешь, меня заставили…

– Я тебя не заставлял, – и весь ответ-разговор. Несколько раз, в самом начале, он ручался за одного, второго дядьку-полицая перед командованием. В отряде теперь эти его дядья. Но потом, видно, сказали: скоро весь отряд из твоих полицаев будет! Да и хлопцы изводят шуточками, разговорами на эту тему.

– Слушай, Панасевич, а тут какой-нибудь дядька твой живёт? – Вот, пожалуйста, Носов поинтересовался.

Цыбук чуть помедлил (как бы размахиваясь). И – на, получай, коль напросился:

– Перещупаем полицаев – примемся за власовцев. И войне конец.

Ну вот, испортили друг другу настроение. А зачем? Ванечка, добрая душа, зёвет-приглашает: да смотрите, это же Березина!

– Не в кино привели! Что орете на всю округу? – одёргивает нас Романович.

Уже люди появились на песчаном, изъезженном танками и машинами шляху. Две босоногие тётки друг дружке навстречу бегут-спешат: их обвешанные узлами согнутые фигурки пересеклись и стали удаляться одна от другой. Та в Бобруйск, наверное, понеслась, эта – в Паричи. Сегодня, кажется, воскресенье, базар. Из Паричей, если появятся, то полицаи, а из Бобруйска – жди немцев на машинах. Лучше бы из Бобруйска: опаснее, но интереснее. Убить немца – это не то, что «фашиста», «гитлеровца». Когда пишут в листовках или присылаемых из Москвы газетах: отряд товарища Н. уничтожил столько-то «фашистов», «гитлеровцев», знай: там больше полицаев, чем немцев. А когда «немцев» – тут уже без обмана.

Оттолкнувшись от земли, солнце обязательно повисит неподвижно, а уже после этого продолжит полёт. Ему надо сперва посмотреть: что тут переменилось? Мы смотрим на солнце, оно на нас. Видит оно, возможно, и ещё что-то: немецкие машины, пешую колонну бобиков, обоз. Но не спросишь.

А кто-то уже по завтраку затосковал:

– Смотрите, тётка печку затопила.

– Коровку за сиську: цур-цур!

– Ишь, телёночек, далеко слышит.

– Командир, – голос Цыбука, – пока суд да дело…

Романович, играя желваками под девичьей кожей с нежными полосками румянца, недовольно слушает нашу болтовню. Вглядывается в убегающую вдаль череду телеграфных столбов.

– А что им стоять тут? Нечего им тут стоять, – говорит многозначительно. – А раз так, топоры нужны, пилы. Ну, и чего пожрать.

Кто лежал, тот уже на коленях, кто на коленях – привстал: у всех совесть при себе. У кого сумка от противогаза, у кого бездонные карманы. Не обидят ни свой, ни чужой желудок. Но у Романовича свои соображения.

– Так, Ванечка, диски оставь… Кто ещё? Ты. (На Новичка указал.) Дядька Томаш (это Короткевич).

Запнулся. Что, у других совести меньше? Или сумки не такие вместительные? Да он просто оскорбил нас! Носов и Цыбук тут же сами предложили себя. Романович не стал возражать (не решился?). Указал на меня, как точку поставил:

– Всё. Кто-то и здесь должен остаться.

Завистники тотчас зашипели:

– Во так бы на работу просились.

– Эти принесут, держи рот пошире!

Ноги по щиколотку погружаются в сыпучий песок, стопа и пальцы левой ноги ощущают одновременно и утреннее от солнца тепло и ночной холодок: утро поверху, ночь поглубже. Подошва у ботинка оторвана, портянка вылазит, расползлась. Что важнее: одеться или всё-таки поесть? – спор голой ступни и ноющего желудка решится на месте. Там, в деревне. Надежда на случай, потому что на себя большой надежды нет – проверено. Иначе не ходил бы в таких ботинках.

Во как изъездили шлях, что тут эти танки делают? Или на Курск гнали? А иначе что им тут делать?

Пробегая мимо телеграфного столба, Ванечка лапнул его рукой:

– Стоишь?

Вот тут, наверное, и начался отсчёт времени, как бывает при каком-то важном событии: десять, девять, восемь… Но мы этого не заметили.

А что если в этой, в такой мирной деревне, улёгшейся среди мягких от зелени холмов, затаился гарнизон? Короткевич может и не знать: вчера не было, а сегодня разместился. Березина слепит глаза, точно кто-то специально зайчики пускает: играет широким лезвием, поворачивает с боку на бок. Впереди всех отмеривает шаги-сажени Цыбук, следом семенит-катится Ванечка, дед Короткевич поотстал, ему за ними не угнаться. А лодок, лодок сколько на берегу – как деревянных прищепок на бельевой верёвке.

Едва добежали до первого среди поля строения, как вдруг – взвыли. Нет, не пулемёты – собаки. Проснулись наконец, за что вас хозяева кормят? Но, значит, рывок был что надо. Перепрыгивая через тыквенные головы, сминая, ломая кукурузные стебли, несёмся уже к избам, к их слепым, без окон, задним стенам. Хочется верить, что уже проскочили тот момент, когда нас могли расстрелять среди поля. Зато теперь уже и не выберешься из деревни, если всё-таки в ней кто-то есть. Это пока важнее всего для нас – так есть кто или нет никого? Через двор, побыстрее к калитке – выглянуть на улицу. Можно дух перевести: деревня полупустынна, куры, гуси, баба с вёдрами у колодца. Зато окна за спиной у нас выбелены лицами припавших к стёклам баб, детишек. Да ничего, не пугайтесь, это мы! Что, не видели ещё партизан? Тем более. Помаши, помаши им рукой! Человек с винтовкой – всё-таки приятно сознавать себя в этой роли. Вот так, на глазах у перепуганной деревни. Зайти, что ли, в избу?

– О, божечки! Только что парицкие уехали, ночевали тут. А вы кто будете?

Лица, бабьи, детские (в сторонке борода мужская), теперь все к порогу повернуты, хозяйка напугана: так ли заговорила, то ли сообщила, не знает твёрдо, кто и с чем вошёл к ним в хату, чего ждать?

– Полиция уехала?

– Поло́ва годины[5], как поехали. А вы кто будете?

– Ну, мы – это мы.

Уже и ты начинаешь ловчить, выгадывать время, непонятно зачем. Нужно время, чтобы растаял холодный ком под ложечкой: какие-нибудь полчаса развели нас с полицией, могли нас так встретить!

– А что нам парицкие, нас тут целый отряд!

Хозяйка заспешила (борода же возле ширмы молчит, ни в чём не участвует).

– Вы голодные, ма́быць[6]? Я хутенько[7], сметанка, молочко. Может, вам некогда, с собой возьмёте?

Бери и уходи, как можно быстрее! Что ж, так даже лучше. Стены всё-таки давят, кажется, что там, на улице, уже что-то изменилось, происходит.

Из хаты вышел без рук. Обе