Венера, или Как я был крепостником - Алесь Адамович

Расстреляет вора, позорящего народных мстителей. И все, кто стоит рядом со мной, его поймут. Я тоже понимаю. У дядьки я просто взял. Как своё, мне нужное. Кто у них не брал, не берёт? Но оказалось, смушка – комиссарова. Это уже воровство настоящее. Я понимаю. Вот только мама… Счастливец был тот, которого не разбудили. А я должен буду всё видеть, всё! Как рука отщелкнёт кобуру, как поднимет пистолет – это не сразу, это сколько же будет длиться! Впервые с такой силой испытал чувство, которое назвал бы смертным стыдом. То, что вором умру, и мама с этим вернётся домой после войны, – это первое. Но это не всё. Испытал стыд смерти. Некрасив человек умирающий, и он невольно стыдится себя. А тем более – публично убиваемый.

Вот с этим сложным чувством, а не с одним лишь стыдом за воровство или страхом смерти ждал я, когда дядька меня узнает. Именно ради этого его сюда привели. Он стоит как-то на одной ноге, так ему тут неуютно, не по себе, весь скукожился, как аист на болоте в холодный день. Будто он и есть преступник.

– Смотри – кто! – резко, отрывисто говорит комиссар. – Узнаёшь?

И колхозник пошёл вдоль строя. Будто почётный караул принимает – так кому-нибудь могло показаться, кому было весело. Что узнает меня, нас с Короткевичем (мы и стоим рядышком), я не сомневаюсь и жду мгновения, когда добредёт дядька до меня, остановится, может быть, ничего не скажет, а только оглянётся по-собачьи на начальство, как на охотника…

– Расстреляю вора на месте! – не может сдержать гнева комиссар. Дядька аж остановился, умоляюще на нас всех и на комиссара смотрит. – Ищи, ищи!

Догадываюсь, что комиссар, пусть и невольно, но спас меня от им же обещанного позорного конца – вот этим напоминанием про расстрел. Дядька уже шёл, как слепой, смотрел на нас и не видел, такие же слепые от ужаса глаза скользнули и по моему лицу (я ему жалко улыбнулся). Почти обрадованно, облегченно дядька сообщил:

– Не, тут нема. Я не бачу таго.

– Хорошенько посмотри!

– Я вам вярну, я найду другую шкурку, откуплю. – И жалобно попросил: – Даруйце[10]!

Комиссар сердито махнул рукой и повернулся уходить. Адъютант важно постоял перед нами вместо него, важно погрозил нам пальцем и заспешил следом за начальством.

– Даруйце! – повторил дядька, вопросительно смотрит: можно ли ему уходить? Повернулся и почти побежал по заснеженной улице, ноги в лаптях проваливаются, скользят, он взмахивает рукой, как бы продолжает разговор с самим собой.

Скорее, скорее освободиться от этой гадины! Придерживая воротник пальто, я оглядываюсь, куда направиться. Короткевич, который почему-то не отходит от меня, небрежно так поинтересовался:

– Ты куда спрятал?

Так он знает?! Он сразу всё понял, как только появился наш дядька. Стоял рядом и всё знал. Я показал на грудь.

– Что, при себе держишь? Ну, рызыкант[11], я табе скажу!

А так спокойно стоял. У меня и то ноги дрожали.

Вон, каким героем (куда тому спартанцу с зайцем!) тебя увидел Короткевич. Час от часу не легче!

Делая вид, что по нужде туда направляюсь, зашел за пуньку, руку ввинтил в холодную, слежавшуюся кострицу[12], которой утеплена стенка, пробуравил, продрал ямку и торопливо сунул смертельную улику туда.

Спас мне жизнь и у меня прощения попросил: «Даруйце!» Не у кого-то, а у меня. Где он потом оказался, мой дядька, что стало с ним? Какая у него жизнь была? Когда мы победили.

– Ох, и видик у вас был! За вами собаки гнались? – всё никак не нарадуются на роскошный завтрак наши нахлебники. Порасхватали опресноки[13], хлеб, крынки с молоком, руками гребут творог и сметану, а на топоры, пилы – ноль внимания. Это сразу отметил Романович:

– Лучше кашки не доложь, только на работу не тревожь! Ну, ладно, съел, не съел – поехали. Так, кто топор, кто пилу – парами. Спилили столб – руби провода. Забирай пошире, чтобы по три, по четыре столба досталось. При пулемёте остаёмся: я, вот ты, и вот ты.

И как при массовом забеге – рванули с места. У каждого бегуна, кроме винтовки, ещё и топор или пила. Пила аж воет, изгибается в руке: Ванечка (снова своего «второго» отпустил командир) её держит над головой, как он только шею себе не снесёт. Мой напарник – Новичок, у него пила, у меня топор.

Вот мы на дороге, затаптывая танковую рябь на песке, окружаем столбы, кто к какому добежал, берём их в плен и: шах-шах-шах!.. Новичок совершает самый большой грех неумелого пильщика: пилу и тащит, и толкает от себя, старается мне помочь, а она у него гнётся, и мне только тяжелее.

– Ты не толкай, так только хуже. Пила должна сама идти, – наставляю его точно так же, как когда-то дедушка меня.

Хотя телеграфные столбы из болотной сосны, опилки жёлтые, труха, но пила тупая, плохо разведена, а ещё напарник такой – это тебе не сметану тазиками таскать! Хоть тут чувствую своё преимущество перед горожанином.

Спиленный столб завис на проводах, не достал до земли, раскачивается, как карандаш. Э, чёрт! Ладно, второй свалим – лягут.

Спилили второй столб – завис, зато первый уже на земле. Я бегу к нему рубить провода. Первым делом – по чашкам, как по зубам, обушком! Вот так вам, а вы позвоните, погергечи́те[14] по телефону! На земле проволока не рубится, камень подложить. Прости, дядька, что так с твоей секерой[15], ничего не попишешь: во́йна, матка! – как немцы говорят, отлавливая курицу на глазах у хозяйки.

Второй столб повалили, третий – только опилки брызжут из-под пилы, разлетаются из-под обушка белые фарфоровые брызги. Эти чашки фарфоровые на столбах магнитом притягивали заводских пацанов, столько раз целились в них из рогаток. И вот – добрался. Смерть немецким оккупантам!

Когда пилишь столб, невольно смотришь на ботинки напарника, засыпанные желтоватыми опилками. Хороши ботинки! И вся экипировка что надо. С умом собирался в партизаны. Не то, что другие: там, мол, на деревьях растут пироги-сапоги-автоматы! А потом бегают, тараща глаза: где бы добыть! Он же со своей винтовкой пришёл (украл у пьяного полицая), зато не довелось, как мне, придурком ишачить на кухне. Его костюмчик, его плащик и эти крепкие армейские ботинки даже нехорошие мысли вызвали у нашего особиста. Семья, говоришь, собирала, мама, бабушка? А не дядя немецкий?..

Трудятся ребята уже во-он где – возле дальних столбов. Перебегают с места на место, машут