Венера, или Как я был крепостником - Алесь Адамович

как облако, внезапно опустившееся в темень леса. А по спине, по крупу, – чёрная полоса. Вот так ранней весной оттаивает самый верх заснеженной крыши. И грива подтенена. А нам хоть бы какого, хоть бы колхозного трудягу-доходягу. Руки оборвали тащить раненого, да и ему, может, легче будет, нашему Ванечке, не так больно. А тут при лошади ещё и телега. И сбруя вся как на подбор. В непотёртой ещё, фиолетовой ивовой кошёвке[16] улёгся, как барин, новенький хомут со шлеёй. Щедро отделан медными бляшками. И сыромятные вожжи, уздечка, седёлка – всё новое, с блёстками. Прислонённая к колесу дуга покрашена в зелень, и (поверить невозможно!) колокольчики на ней подвешены. Что нас уже совсем добило: спицы и ступицы колёс тоже покрашены.

– Где невеста? Должна быть ещё невеста! – орёт Носов. – Ищи, Цыбук.

– Разгалделись, как цыгане на конском базаре, – ворчит Романович. Но и он тоже, все мы любуемся на серого с тёмной полосой по хребту красавца, кем-то спрятанного от чужого глаза (и конь, и телега спущены в яму-овражек, которая, видимо, осталась еще от [19]41-го, в такие машины, танки, а бывало, что и лошадей укрывали от бомбёжек). Перед мордой у красавца разбросана по земле трава-осока, совсем свежая, зелёная. Разглядели, наконец, и изъян: на левой ляжке лошади – огромный шрам, рубец, похоже, что от бомбы. Сразу вспомнилось, что в первое лето войны на Полесье действовали целые конные дивизии, сбитые с позиций, сдвинутые, как листва с дороги, танковыми, моторизованными немецкими клиньями, располосовавшими Белоруссию и Украину.

– А божачкамойбожачка! – услышали вдруг женские причитания откуда-то из кустов. – Абедныежмыбедные!..

К нам направилась закутанная в какую-то постилку[17] фигура, судя по изодранной юбке и босым ногам, – женская. Пока несмело приближалась, всё нам сообщила воем-причитаниями: и как она «с таткой» лечила-«ратова́ла», спасала «коника» от волков и недобрых людей, и какая страшная «болька», рана, была у него, и как ей одной в лесу «жу́дасно»[18].

– Твоё, что ли, приданое? – не поверил Носов. – Цыбук, вот и невеста. Чур, твоя!

У бабы лицо (чуть выглядывает из-под постилки – платка) безобразно распухло, наверное, от укусов болотной мошкары, комариных. Как включили её – снова запричитала:

– А травами ж, ле́ками[19] обмывали его! А думали ж – на жизнь. Всех казнили, всех. По спице татка собирал, по ременьчику – всё прахом! На смерть, выходит, собирал.

– Ну и спасибо татке твоему, – не выдержал Романович, – и хватит. Видишь, беда у нас? Хлопца пулями посекли.

Тётка явно не хотела ни слышать, ни замечать ничего нашего. Видела и оплакивала своё.

– А вы ж, хлопчики, не обидите нас, сирот?

– Обидим, будь спокойна, тётка. – Цыбук уже берётся за хомут, перебирает вожжи. Носов пробует поводить коня: сильно ли хромает?

– А ён жа калека, а ён жа няздатны[20] на вяликую дарогу! – убеждает нас тётка.

– Во как поёт, во как поёт! – уже злится Цыбук. – Понимать ничего не хочет. Видишь, раненый у нас! Тебе русским языком говорят!

Короткевич вмешался:

– Мы тебе его вернём, тётка. Мы только до вёски[21], там другого коня найдём.

– А вы ж обманываете, а вы ж лжаце́!

– Лжаце, лжаце! – уже запсиховал Цыбук. – Ты бы человека так жалела, как эту падлу!

И отодвинул тётку плечом, потому что она уже спустилась в яму, уже схватилась рукой за возок. (Что у неё с руками? Красные, как ошпаренные. Не руки, а гусиные лапы, как бы даже с перепонками.)

А что дальше происходило, помнится, как нечто безобразное и безвыходное. Конь, телега нужны не нам, раненому, а баба ничего знать не хочет, хватается, пока мы запрягаем коня в телегу, своими страшными руками то за уздечку, то за возок, кричит-причитает. Цыбук её оттолкнул прямо ко мне:

– Держи этого чёрта!

И я обхватил бабу обеими руками, удерживая, пока телега уходит, переваливаясь на кочках, задевая крашеными ступицами за сосёнки и почему-то позванивая. Ах да, колокольчики на дуге. Надо бы снять. Вдруг ощутил, какое худенькое, девичье тело я обнимаю, когда оно забилось, как птица, в руках у меня. Напуган был смертельно. Глаза в глаза с женщиной, и я её обнимаю: постилка-платок сползла с головы, открылись всклокоченно-рыжие волосы, лицо безобразно распухшее, но глаза – чистые, гневные, как бы узнавшие меня:

– Уйди! Дурак!

Разжал руки, она попыталась догнать телегу, я всё же встал у неё на пути. С каким презрением к моему воинственному виду она повторила:

– Пусти, дурак.

Голос даже знакомый! Я растерянно отступил в сторону. Она побежала за уходящими, но Цыбук вдруг направил на неё винтовку:

– Пули не пожалею. Раз языка не понимаешь.

Остановилась, как бы очнулась. Я обошёл её, как соляной столб, бросился догонять своих.

Мы уходили через лес: дорога вдруг пропадала, снова на пути у нас появлялось болото, приходилось возок с раненым тащить едва ли не на руках. А конь, как нарочно, стал прихрамывать. Да ещё это позванивание. Кто-то предложил тряпкой обмотать дугу (просто сорвать нелепые колокольчики нам почему-то жалко). Вдруг Ванечка спросил, не открывая глаз:

– Мама, это на горе звонят? Тише, мама, слышишь?

Хоть бы до деревни конь дотащил. Уже совсем забыли про чёртову бабу (даже руки мои отяжелевшие стали её забывать), как вдруг посреди житного поля Короткевич воскликнул, как бы даже восторженно:

– Не, вы гляньте, не отстаёт тётка!

Уже с непокрытой головой, держит её по-девичьи высоко, бредёт по житу следом за нами, неотступно, как судьба.

Глава вторая

В тот же день двое из них шли в селение, отстоящее стадий на шестьдесят от Иерусалима, называемое Еммаус.

И разговаривали между собою о всех сих событиях.

И когда они разговаривали и рассуждали между собою, и Сам Иисус, приблизившись, пошёл с ними.

Но глаза их были удержаны, так что они не узнали Его.

Евангелие от Луки, гл. 24:13–16

…Спина всё ещё болела – там, где когда-то прилипла к обожжённой коже расплавившаяся и затвердевшая, как асфальт, коса, чужая и тяжёлая, будто полено подвешено сзади. Пылающее полено. Одна, одна осталась в целом мире. Отнято единственное живое и радостное существо, которое у неё ещё было. Лошадь эту, Серого, с отцом прятали аж два года и от немцев с бобиками, и от партизан. Общая их семьи тайна, любовь, надежда. По вечерам при пылающей лучине, когда казалось: день, слава Богу, прожит, ну, а ночные люди, партизаны, у отца все други застольные, не обидят, – в такие