Венера, или Как я был крепостником - Алесь Адамович

– У вас что, предатели тут, донесут? – Глаза горят, чёрный такой – от болезни или гнева. – От кого немцы могут узнать? Что ж не говорите? Как с такими поступать, мы знаем.

– Донесут, не донесут… Сорока на хвосте принесёт.

– Не увиливайте! При чем тут сорока? Им уже красный флаг мешает. А как советская власть – тоже?

К вечеру тревога по-настоящему овладела людьми: и жителями, и особым этим отрядом. Когда над селом завис немецкий самолёт – «рама», по нему стреляли, но он и ухом не повёл. Потом улетел. К ужину (Венера накрыла стол на десятерых, её так и попросили: «Накройте на десять персон») в избу собрались командиры, в светлицу проходили, а в кухне тесно и шумно сделалось от адъютантов. Только мешали Венере работать, как будто ей дело до них. Публика известная: один перед одним выкаблучивают. Главный адъютант командиров встал у двери, чтобы не заходили и не заглядывали, кому не положено. Сообщил, подмигнув:

– Чапай думает.

С улицы вбежал молодой боец, спросил, где командир, но и его не пустили. Оказывается, возле леса перехватили нескольких жителей, пытались уйти из села. Главный адъютант строго выслушал, тоже подумал, как Чапай, и принял решение:

– Запереть их, а я потом доложу командиру.

Но там, кажется, услышали, вышел сам командир.

– Что там?

Ему объяснили. И отец не сдержался, пояснил:

– Ведомо, боятся люди.

– Кого боятся и к кому побежали?

– В лес, хо́ванки там, а куда ж ещё?

– А может, в полицию? Много у вас родственников полицейских?

– Партизанские есть, а про полицейских не слыхал.

– Ну, так мы слышали! – Командир крутнулся на своих высоких каблуках – уходить. А бойцу подтвердил приказ своего адъютанта:

– Запереть!

Тата забеспокоился, заспрашивал у адъютантов: вы, товарищи, и правда хотите бой в деревне держать? Так сожгут нас на угольки – это уж точно!

– А мы их не пустим.

– С нами не пропадёте.

– Во́йна, матка!

Дурачатся, им что! Венере подмигивают, будто она с ними заодно.

Отец дождался, когда стали расходиться командиры, и сразу к «толстяку» (этот, по крайней мере, улыбается, он вроде за комиссара у них).

– Не надо бы дразниться с ними.

– Это с кем?

– С немцами. Если бой в деревне будет – перебьют всех. Живьём сожгут. Они и без этого лютуют, а тут…

– Мы не дразниться сюда пришли. Запомните.

Сказал, как попросил. И улыбнулся. И добавил:

– Своим передайте: ни шагу из деревни. Расценено будет, как попытка перебежать на сторону врага. Передайте.

Но люди, наученные всем, что уже испытали, конечно же, пытались выбраться из неожиданной западни. Отец ходил, чтобы предупредить, кто послушался, а кто и нет. Тата и сам тишком прикидывал, как своих увести.

А ночью, под самое утро, послышалась канонада, да так близенько. И редкая стрельба – уже в самой деревне. Отец бросился к двери комнаты, где ночевали командиры, а оттуда вышел «толстяк»:

– Ничего, ничего не происходит. Вас это не касается.

Но когда ушёл, главный адъютант, собравшийся куда-то уходить, щёлкнул пальцами у своего уха и пояснил:

– Перещёлкали полицаев.

Отец почему-то шёпотом переспросил:

– Полицаев? Это каких? У нас тут никаких полицаев.

– У вас никаких, а у нас значатся.

Всё стало понятно, и в это поверили, когда в дом втолкнули двоих бойцов, а к ним выбежал командир:

– Предатели! Ишь, добренькие! Вас за этим сюда посылали? Ну, ладно, пусть местные уж. Так и вы тоже? Комсомол вас зачем посылал? – И распорядился: – Арестовать их! Судить будем.

А утром вдруг повалили из дома, из деревни, не попрощавшись даже. Жители столпились на улице, всплески тревоги – и от далёкой пальбы, взрывов, и от ожидания какой-то беды, которая уже случилась, рядом. Люди потерянно молчат, а другие порываются бежать, что-то делать.

В сарае людей нет, неизвестно куда подевали арестованных. Подобрали чьи-то одёжки, детский ботиночек. Но тут издали донёсся задыхающийся крик: за колхозным сараем овраг – там кричат, зовут. Все побежали.

Протекающая через овраг речушка завалена телами убитых, вода поднялась, как перед плотиной, красная, и кажется, что это она от крови поднялась. Самое заметное – дети. Один, ещё один. Их больше, чем взрослых. Головки раздроблены. Лица все в крови, страшные.

Вот тут с мамой и случилось: какое-то затмение нашло. Что ж, по крайней мере, она ничего, что происходило дальше, уже не понимала, не воспринимала. Как увидела этих деток побитых, как подломились у неё ноги, так и не вернулась сама к себе, сделалась, как нерассуждающий ребёнок. Смотрит тихо, покорно, делает, что ей скажут, а сама ни слова и ни на что не отзывается. Уже и плакали над ней, уже и звали, малые кликали её – смотрит робко, виновато. Отец увёл семью в березнячок, туда, где главная хо́ванка. Самолёт как пролетел над Вьюнищами, сбросил бомбу, обстрелял – все и бросились бежать. Остались только те, что в овраге.

Сбились в землянке в один комок, темно и душно, а как закрыл отец дверку над головами, стали слышать то, чего наверху вроде и не слышно: вздохи земли от далёких ударов. Уже и крики доносятся, голоса, собачий лай наверху. Тут и началось самое страшное: мама стала рваться наверх, звать, кликать детей, они с нею рядом, жмутся к ней, а она их зовёт, точно в том овраге их бросили, забыли:

– Волечка… Антончик… Маня… Венера… Венерочка…

И снова, и снова, и ничего невозможно поделать, чтобы замолчала. О, Господи, накличет беду, отец и так, и этак с нею, и пугал бедную, и ругал:

– Богом-Господом тебя прошу, не кричи! Ты же ворога кличешь, сама. Все здесь, дети все при тебе. Вот рука твоя, их головы, вот они! О, Господи, всегда чего-то ждала, боялась. Вот и добоялась.

Двое суток сидели под землёй. Отец приоткрывал дверцу, и тогда хорошо слышны были голоса немецкие, крики, лай овчарок, стрельба. Но скоро совсем придвинулись, рядом зазвучали и выстрелы, и крики людские, лай. Дети простуженно кашляли, им давали водички попить, пожевать хлебушка, чтобы не так душил кашель. Старательно прижимались ртом к чьей-либо спине. А вот с мамой было не сладить: вдруг снова начинала звать детей, по именам. Отец уже и рот ей закрывал, она вырывалась, испуганно мычала.

– Что, что с ней делать? – в отчаянии спрашивал отец. Венера, обхватив мать руками, худенькую, маленькую, шептала ей ласковые слова, умоляла успокоиться, замолчать: мы с тобой, все живы, все дети здесь!

– А ну, вы там – вылазь! Гранату брошу! – как гром прозвучало наверху, прошло сквозь землю. И ворчание недовольное: –