Венера, или Как я был крепостником - Алесь Адамович

вечера всей семьёй мечтали, ка́к будет после войны. Когда у них будет свой конь, богатая сбруя и всё, что надо, в хозяйстве будет. Отец часами рассказывал, как он начинал жить, когда еще дед хозяйствовал, и вообще было по-другому.

Об этом рассказывали и красивые картинки-плакаты на стенах, прикреплённые поверх обоев. (Отец иногда остановится посреди хаты, оглянётся: «Ну, изба-читальня, ничего не скажешь!»). Дети (и Венера тоже) любили эти картины на стенах, часто их шумно разглядывали: большие-пребольшие пчёлы, красивые рамочные ульи, смешные, поцеловать хочется, круглые «пятачки» толстых поросят возле белой, как тёплая печка, мамы-свиньи, добрые морды коров, ну, а серая лошадь в табуне других красавцев вызывала самый большой восторг: «Это наш Серый!» Венере особенно нравились часы-ходики с цветным, ярким, как новогодний праздник, циферблатом. На нём жёлтое-жёлтое от поспевшей ржи поле, крестьянин с такими же жёлтыми усами и снопом на руках, а внизу – трактор с красным флагом.

– Как у татки усы! – Малые никогда не забудут заново удивиться такому радостному сходству.

А за иконой спрятана была газета «Камуніст», на которой уже, и правда, был изображён отец. Фотография плохая, грязная, как и все буквы, но дети знали, что это их татка с дедом, снова и снова требовали им показать и прочитать, что написано: «Бацька і сын Станкевічы з вёскі Уюнішчы наладзілі культурную гаспадарку[22]». Отец и сам с интересом разглядывал газету, по краям оборванную на курево, нет-нет, да и скажет:

– Было бы нам культурное хозяйство, если бы дед ваш, Господь его душу упокой, не надорвался в лесу и не помер. Раскулачили бы, как пить дать! Он-то не отдал бы всё так легко, как сынок. Я с ними мог разговаривать, а он не умел.

Сгорело всё, всё пожгли немцы, всех! И зачем только она спасалась, зачем ей жить, Венере? Припадала к морде Серого, он нервно, тяжело дышал ей на руки, в мокрое от слёз лицо: хоть одно на всём свете живое существо знает и понимает, как ей не хочется, невозможно жить!..

А тут эти партизаны – отняли, увели и его. Осиротили Венеру окончательно. Она потянулась следом и, что бы с ней ни делали, не покинет своего Серого. Распухшего лица её никто не узнаёт, а это же знакомые партизаны. Они бывали во Вьюнищах, кого-то из них помнит она. Нет, ей не надо, чтобы её признали, ей больно, она стыдится себя такой, какой она сделалась, какой стала. Это лицо, эти руки…

Серого отец нашёл, когда мужики расхватывали брошенных в лесу и на дорогах, оставленных Красной армией коней. Когда разбирали колхозных доходяг. Никому он не нужен был – конь с располосованной осколком ляжкой. А вот отец взял, что-то он увидел, разглядел в несчастном калеке с гниющей страшной раной. Объяснил так:

– Стоит и как человек смотрит, мухи, за́едь[23] эта, прямо спасу нет, а глаза, ну прямо человеческие: «Мне плохо, мне очень плохо!..» А красавец, калека и всё равно – красавец!..

Мужики-соседи посмеивались: столько здоровых, нормальных коней, а Станкевич вон инвалида подобрал! Взял отец и колхозную лошадку, но всё внимание, забота были Серому. А когда подлечил, стали с завистью на него посматривать. Да появились партизаны, полиция – не обойдут вниманием! – отвёл Серого в лес, стожок сена накосил, по очереди с Венерой навещали его. Деревне объяснили: пришли, мол, ночью какие-то, забрали. Сколько забот и тревог доставил Серый, но и радости живой сколько! Не раз обнаруживали поле битвы на том месте, где в лесной загородке его прятали. Истоптанная, взрытая копытами земля, сломанные, помятые деревца: подходили волки. Но Серый не дался им. Отец, замученный тревогой, не раз бежал к нему на помощь: чуть что приснится – бежит. Мать прямо извелась от страха за него, за всех. Но у мамы это было постоянное, вечное состояние: страх. Даже в спокойные часы. Отец, бывало, возьмёт её, как малую, на руки, держит, не выпускает:

– Нет, ты скажи! Чего ты боишься, объясни, почему ты всегда боишься? Ничего же не происходит, что это с тобой?

Бедная мама, бедный отец – знали бы они, что́ сделают с нами! С ними.

Отец был уверен, что уж он-то не отдаст в руки беде свою семью. Отобьётся, как Серый от волков, – не раз про это говорил. А мама от этих разговоров боялась ещё больше. Сразу начинала дрожать, когда отец нас всех и её сажал в кирпичный погреб в холодной половине дома или в землянку-хо́ванку в гумне, «чтобы привыкали». Как малый, играл с детьми: придёт в гумно – снопы жита, сено, что ещё видите? Нигде ничего. Откатит в сторону сноп, второй, поднимет плаху – глубокая нора в земле, под сено.

– Так сгорим же, на угольки, о боже! – стонет мама.

Но отец, не был бы это он: приготовил не одну, не две, а целые три хо́ванки (не считая погреба). Одну – там, где и другие односельчане делали, в сухом бору с хорошим подлеском. Каждый рыл тайком от всех, по ночам, убирая следы жёлтого песка, маскируя лаз мхом, ветками, как только не исхитрялись. Но как не похвастаться перед соседом? Вот и отец привёл к своей хо́ванке хромого косоглазого Камая по кличке «Самоед»: ну, где, найди? Найти не мог, топтался, прихрамывая, вертелся, дёргал сосёнки за чубы, думая, что посаженные, – отец радовался, как ребёнок. Отвернул сосновый пень и этим же открыл дверцу на завесах, от сундука её отец взял, приспособил – на ровном месте, а не заметишь. А как под землёй всё аккуратно сделано: ступеньки, полочки, есть, где сесть и даже лечь. Тешился татка, как наши малые, – мама горько плакала, глядя на эту их радость.

Но самая большая гордость отцова была третья землянка: в берёзовой рощице, густой, как щётка. Вот про ту он никому ни слова, на неё полагался особенно. Никакие немцы туда не попрутся с собаками, запутаются со своими поводками. А уж как замаскировал, как всё удобно сделал – пацанки и особенно Антончик не раз просились: отведи их снова «в берёзки».

– Да ты не бойся, – объяснял маме, – какая нас овчарка там вынюхает. Там такие па́хи: грибы, ягоды, мыши – нос собачий набок свернёт! Хлопцы меня предупредят, уйдём туда загодя. Воду поставил, хлеб, сало – всё заготовлено.

Отец очень полагался на разведчиков: уж они-то везде шныряют, и предупредить не забудут, если что.

Всё, однако, порушил непонятный тот отряд. Вошли во Вьюнищи ночью, тихо, но требовательно постучали в