Венера, или Как я был крепостником - Алесь Адамович

окошко, потом задёргали дверь. На вопрос: кто? – отозвались сердито: мы-то свои, если ты тоже свой! Вошли в дом: ни одного знакомого, одеты почти во всё армейское, но наше. Таких, с иголочки, Венера видела перед самой войной, когда маневры были. Ну, словом, не похожи на партизан, на которых немецкого больше, чем на полицаях. И оружие не такое, как у местных партизан, не всякое-разное, а одинаковое, и всё больше автоматы. Каблуками щёлкают, козыряют: «Товарищ командир! Товарищ замполит!»

Венере понравились: культурные, вежливые, рук не распускают, не употребляют словечек разных, которые из знакомых партизан летят, как шелуха от семечек на вечеринках.

Только командир смешной, таких на вечеринках называли «недомерками». Их всех мучила зависть к парням, которых не стесняются рослые девушки. Этот же вообще какой-то чудик: каблуки себе сделал специально, чтобы повыше быть. Ну, как на женских туфлях каблуки.

Уже после войны, только через 25 лет [1970–1973 гг. – Н. А.], мы [А. Адамович, Янка Брыль (1917–2006, белорусский писатель, переводчик), Владимир Колесник (1922–1994, белорусский литературовед, прозаик – Н. А.] спохватились и взялись записывать людей из таких, как Вьюнищи, деревень. Тех, кто уцелел, кого не сожгли в амбарах, в церквях.

Нам женщины рассказывают, старенькие, им уже за 70, магнитофон записывает: Вера Петровна Слобода, учительница, ведёт рассказ, а две другие жительницы Дубровы только подсказывают, помогают ей плачем и сами слушают, как бы не веря, что сами это видели, испытали, было такое…

– Приехали и говорят: уходите в лес, немцы скоро будут у вас…

А люди – зима же, мороз, куда же им в лес, да у кого много детей. Не послушались некоторые. Так они назавтра вернулись и тех, кто в лес не выехал, аж девять семеек, – всех постреляли…

– Постойте, это кто были?

– Да кто, партизаны, мы же говорим. Спец… этот отряд – они себя называли. Восемьдесят или сколько душ, да с детками постреляли. Вы, говорят, немцев дожидались, вы не советские люди.

– Постойте, постойте! – Всё не хотим понять, поверить. – Так это не немцы, не полицаи были?..

– Командир ихний, как его… Калайджан, чёрный такой, глаза такие, всё кричал: «Вы – полицейские лазутчики, вы враги народа, предатели!»

От местных партизан мы тоже самое услышали. Специально расспрашивали в других деревнях. И всё-таки не дали в книгу [ «Я из огненной деревни», 1975. – Н. А.] Можно объяснить: этого бы ни за что не пропустили, [19]70-е годы. Верно, но с одной оговоркой. Кассету мы сами стёрли, записали на неё другой рассказ в другой деревне, где убивали уж точно немцы. Первая мысль, чувство наше (все трое к тому же бывшие партизаны): да если прозвучит этот случай, все остальные наши записи, наши «огненные деревни», где немцы и полицаи «работали», кто-то поставит под сомнение. А не их ли, таких вот «спецотрядов», дело – ваши Хатыни.

Ведь какой был расклад всех вещей в те годы: или – или. Если и ваши «органы» – зверьё, значит, как бы оправдание немецким карателям. Стёрли магнитную ленту – факт. А разве не стирали саму память, в самих себе (да и сейчас стираем): то, что мы можем вспомнить, – человеку просто не выдержать (мать и бабушка сварили умершего ребёнка, чтобы накормить остальных детей, – в блокадном Ленинграде). Защитная реакция? Отчасти и это…

Мой соавтор по книге «Я из огненной деревни» Янка Брыль специально разыскивал следы этого Калайджана. По музеям да публикациям. Оказалось: прислан был из Москвы, потому что в 1942 году «командиров не хватало». (Да и не очень доверяли окруженцам: из НКВД – надёжнее.)

Ваграм Погосович Калайджан, старший лейтенант, – вот он-то и расстрелял на Витебщине деревню Дуброва. Потом его отозвали в Москву. По официальной версии: судить. По убеждению местных партизан: убежал сам, за ним уже охотились местные ребята. Во всяком случае, никакой за собой вины не признавал, а наоборот, обижался (уже после войны), «испрашивал награждения».

То, что произошло в нашей местности – во Вьюнищах, ну, прямо-таки списано с Калайджана. И тоже – «спецотряд».

Венере отряд этот вначале понравился, а вид командира, смешно подпрыгивающего на высоких каблуках, просто забавлял её. И он тоже за каждым словом: «пожалуйста» да «спасибо», хотя голос резкий, даже визгливый. Он всё выходил на кухню запивать какие-то таблетки. Видно, язва мучила.

Командование разместилось, конечно же, в доме Станкевича, ну, как мёдом намазано там было для них для всех.

Кто Венере не понравился, так это «толстяк». Она называла про себя так человека, который при командире был. «Толстяк» вроде бы улыбается, добродушный такой, а заговорит – и не заметишь, как ты уже вроде и виноват.

– Ну, как живём?

– Как и все.

– А все как?

– Живут, пока жить можно.

– А кто не даёт жить? Партизаны?

– Зачем обязательно партизаны?

– Ну, а кто больше мешает жить: немцы или мы?

Впрочем, и у отца не получался разговор, ни с «толстяком», ни с командиром. Ты их угощаешь, ставишь на стол, что только есть: вроде бы и довольны, когда уминают за обе щеки, а всё не могут не подковырнуть: «О, какой у тебя медок, хозяин! Ульи, что, колхозные?» Или: «Дом, ну, как у хорошего помещика!»

Отец уж объяснял, объяснял: как дед начинал строить после революции и как завезли в сельпо корыта цинковые, столько, что не знали, куда девать, а он, отец, и догадался их скупить. Распрямил и накрыл дом, получилась такая крыша, всем на зависть.

– От партизан беспокойства много?

Спрашивает «толстяк», но как бы не для себя, а для командира, переглядываясь с ним.

Ну, что им отвечать? Что партизаны во Вьюнищах днюют и ночуют, свои все хлопцы. Вот блокада, это да, её бояться приходится.

– Свои, значит, хлопцы. Оно и видно, – что-то своё держит в уме «толстяк». И командир тоже.

– Значит, партизан не боитесь. А немцев боитесь? – вдруг спросил.

– Ну, правильно, – не понял отец, – что ж своих бояться?

– Служат тому, кого боятся, – сообщил «толстяк».

А тут с флагом ещё так получилось. Прибежала в дом, радуется Валечка, дурочка малая:

– Татка, а у нас стяг повесили!

И правда, прямо на воротах пристроили: красная тряпка на палке. Как, бывало, на сельсовете. Отец сразу к командиру: аккуратно постучал согнутым пальцем о дверной косяк, а тот как раз выходит свою таблетку запивать.

– Там ваши хлопцы флаг вывесили…

– У нас нет хлопцев, у нас бойцы.

– Не надо бы этого, товарищи, делать… Вы же сами знаете, немцы движутся. А если дознаются?

– Вы считаете, что мы их сюда впустим?

– Да уже впустили. А бережёного Бог