Венера, или Как я был крепостником - Алесь Адамович

деревню, которой уже не было. И тут что-то ей привиделось, почудилось: среди деревьев и уцелевших хлевушков далеко-далеко светится крыша её дома, отцовской хаты. Удивилась как-то безразлично, понимая, что это только кажется ей, и ушла, зная, что навсегда. Жить она не рассчитывала, не собиралась. К кому она пойдёт, кто и где те, куда она могла бы стремиться? И вспомнила, что есть Серый, что он на болоте один, совсем один. Как и она теперь. Вот куда идти, вот зачем. Ей даже казалось, что когда она туда доберётся, тогда и боль станет затихать, не будет так нестерпимо жечь. Вот это и гнало туда, к цели, – от жжения, боли убегала. От казни, которую в себе несла. От безнадёжности и ужаса. Вдруг начинала выть, не узнавая больше самой себя. Так умели на похоронах выть только старухи. Она уже не сознавала, утро теперь или вечер, день или ночь. Всё горело, куда ни глянь, ночью, как днём, и днём, как среди ночи. Везде отблески огня, и везде тучи адски чёрного, смолистого дыма.

Наконец увидела стожок, когда-то скиданный ею и отцом на пару, – и вдруг вернулось чувство времени, увидела, что уже утро. Тихое, влажное, с туманом утречко. И как бы подтверждая её возвращение к реальности, заржал Серый, жалобно, с обидой, как подаёт голос долго плакавший покинутый ребёнок. В ответ запричитала:

– А бедные ж мы сироты! А нету ж у нас татки нашего, а нету мамки, и Волечки, и Антончика, и Манечки! Никого, никого у нас с тобой!

Серый, почти задушенный верёвкой, которой он был привязан к телеге, стоял над опрокинутой кадкой от воды, втоптанной в землю травой-осокой. Глаза красные, дикие молили о помощи и спасении. Земля взрыта вся, тут шла борьба не на жизнь, а на смерть, наверное, опять с волками. Серенький мой, Серый, и тебе, и тебе досталось!

Тата, таточка, какой же он худущий был и страшный. А я не могу вызволить его от верёвки-петли, мне моими руками к чему-либо прикоснуться – лучше умереть, кричу, будто меня режут. Распухли, сочатся, кожа чёрными клочьями.

Так он, наш Серый, пожалел меня, переступал ногами и так, и так – и чудо! – верёвка сама отпустила, свалилась под ноги, как мёртвая змея. Когда мы пошли к воде, он снова захромал, да так сильно. Он и теперь хромает у них в телеге, как они доедут, не знаю, они и не доедут на нём. Он такой умница, наш Серый.

Смерть некрасива, все книги, и фильмы, и оперы лгут, что она бывает красивой. Некрасив умирающий, и, главное, он сам это понимает в тот миг. А вот окружающие иногда не понимают этого и мучают его своим непониманием. Существует стыд смерти, я в этом уверен, сам испытал. Может, ещё об этом расскажу. Порой он сильнее страха – стыд смерти. Многие могли бы рассказать. Не какой-то там низкой, подлой, предательской смерти (это особый разговор), а стыд смерти любой.

Ванечка умер в лесной деревеньке (на полпути к лагерю). Не довезли. Мы всю дорогу приободряли его: вот приедем, там врачи, мигом поставят на ноги, тебе не впервой! Но Ванечка уже последний шанс израсходовал, и он это знал. Смотрел на нас недобрыми глазами откуда-то издалека, как на замысливших насмешку над ним, на предавших его, на заговорщиков.

Чувствуя вину перед ним – мы остаёмся живы, невредимы, здоровы, – искали и находили виноватых перед нами всеми. Ну, немцы, «бобики» – это само собой разумелось. Но и другие все, кто не ходили с нами, не испытали того, что мы испытываем, – отсиживаются, придурки, в лагере, живут-поживают в деревнях, замаскировавшись бородой, ни нашим, ни вашим! Да мало ли их – вот хотя бы баба эта, что привязалась и бредёт за нами, как Ванечкина смерть. Дожидается своего часа, что вот умрёт партизан, и ей вернут её богатство? На что-то рассчитывает, раз не отстаёт и не подходит к нам, держится поодаль. Боится? Стесняется? Просто гадина, что тут скажешь. Стервятник! То на поле из жита вынырнет, то из кустов на дорогу вывалится – не отстаёт, хоть стреляй в неё.

А Ванечка (мы въезжали в полуживую пустынную деревеньку) вдруг попросил:

– Остановите.

– Тебе плохо, Ванечка, сейчас чего-нибудь тёпленького тебе.

– Отойдите, я сейчас помру. Ну, прошу.

Мы, наоборот, – все к нему, засуетились, бодрыми и, как всегда при умирающем, фальшивыми словами пытались – что? Уговаривать его – не умирать? Не говорить про смерть?..

– Да врачи тебя враз!..

– Ты еще танцевать будешь!..

Мы отгоняли от себя и от него страх смерти. Не замечая, что уже последнее – стыд смерти начал его мучить. Ванечка беспомощно, кривя, как рёбенок, рот, заплакал. Казалось, оттого, что мы не понимаем чего-то, не хотим его услышать. И вдруг губы побелели, закаменели, рот открылся, как яма…

Мы стояли вокруг телеги, как нашалившие школьники, которые никак не ожидали такого результата, не думали, не хотели, а оно случилось. Хотелось оглянуться, поискать, немедленно найти виновника. Перед нами перед всеми виноватого. В такую минуту нас лучше не трогай. А тут ещё эта падла-конь тащить совсем не хочет: расхромался так, что неизвестно, доедем ли домой, довезём ли убитого. Ну, нет, сдохнешь, но довезёшь! А ещё эта баба, как ворона, вся в тёмном, бредет за нами, будто привязанная. Надеется, что бросим коня-симулянта, оставим ей.

И всё-таки Романович решил, что надо поискать другого коня. Отправился, пошёл по дворам Цыбук, этот найдёт и – главное – приведёт. И правда, привёл. И коня, и растерянного хозяина. Видишь, дядька, что у нас случилось? Довезём и вернём твоего конька-горбунка, можешь ехать с нами, сам и пригонишь. Телега развалюха у тебя? А этот возок видел? Нравится? То-то же! Нам не жалко, плата будет тебе за работу. Нам нравилась наша щедрость: а та ворона пусть забирает своего хромоногого. Хоть ты её стреляй, ничего понимать не хочет!

Хромого красавца вывели из оглобель, раздели донага: хомут, дугу с колокольчиками, роскошную сбрую с бляшками перенесли на коня-коротышку, обрядили его.

«Как на свинье седло!» – сказанул кто-то и замолчал смущённо. Пусть, пусть покрасуется и колхозник. Этот, по крайней мере, дурить не будет. И главное, себя мы видели богатыми и щедрыми: пользуйся, дядька!

А ты – ковыляй к своей кулачке, заждалась, соскучилась. Ишь, расхромался, симулянт.

Уже отъехав с полкилометра, мы увидели, что возле оставленного посреди улицы коня появилась баба с непокрытой, белой от волос головой, положила, как уронила, на спину ему руки