Венера, или Как я был крепостником - Алесь Адамович

на желтоусого крестьянина со снопом спелой пшеницы, то на трактор с красным флагом, то на синее, почти зелёное небо. Ещё интереснее – сбоку заглянуть, сквозь стёклышко: бегают, как жучки-паучки, колёсики – сколько раз разглядывали их глаза Венериных сестричек, братика. Дети в семье появлялись, чуть подрастали и начинали с рук тянуться к самому яркому в доме предмету. Венера их всех по очереди подносила к часам, как на экскурсию.

Теперь она слушала тиканье и всхрипы ходиков, а сквозь эти звуки начинала слышать и сам дом, стены, крышу и подполье. Знакомое большое дыхание дома, к которому прислушивалась ещё в детстве, целую жизнь, что так радостно-долго тянулась, пока были все с нею, все и всё, без чего себя не представляла. За окнами шевелился сад, не шумел, а именно шевелился, шумно или играясь-крадучись: в детстве сад ей казался живым существом, большим и добрым. По ночам она и теперь могла разговаривать с ним, но уже по-другому. Тогда в доме, по эту сторону стен, были и мама, и отец, и сестрички с братиком, теперь же они все там, за стенами, и вместе с деревьями заглядывают в окна, тоже вслушиваются и чего-то ждут от неё. Что, что они хотят сказать, услышать: хоть бы во сне поведали!..

Раньше всех просыпалась холодная половина дома, «Томашова команда»: этим что вечер, что утро – не до сна. Да и прохладно там, греются баловством. Томаш про свою постель, как и всегда, скажет так, что всем интересно и смешно:

– Солдату одной шинели хватает для любой погоды. Старшина ему как объяснял? Зимой холодно? Да она же суконная! Летом жарко? Так она без подкладки! Да только моя немецкая – из бумаги. Зато у немцев деревня – из кирпича. Ещё бы чуть – и Рассеи как не было. Умело воевал немец, по-хозяйски. Что значит, крестьянин – голова всему. Тельман захотел всех поставить под рабочих, а Гитлер перехитрил: нет, всему голова, кто на земле работает.

– Подвяжи, дед, пу́гу свою[28], чтобы по ушам себе не заехал! – предупреждала его умудрённая Старуха. – Энкаведе вернулось. Забыл? А то думали: война окончится – и ни тебе того, ни тебе другого…

– А что тот энкаведе мне сделать может? Немец и то не сделал. Вот только руку оттяпал. Да и то – гангрена.

– Фашист тебя не достал, а этот достанет.

Как-то сразу повелось, что к Старухе, к её сухому голосу прислушивались. Венере казалось, что эта тощая, как высохший на огороде подсолнух, женщина что-то такое знает, сумеет и ей помочь вернуться к чему-то, что навсегда осталось в страшном том пожаре. Глаза у Старухи такие: знает всё, видела всё, сумела и осилила всё. Её подобрали у дороги, совсем обессилевшую, обезножевшую: узелок в руках, на ногах раскисшие от холодной грязи бурки, без бахил даже. Одни только глаза жили, живут на лице её. Но зато как живут! Такие Венера видела только у птиц. Да у кошек. Нездешние глаза. Даже Томаш тушуется, когда она ему:

– Язык у тебя, как цыганская пуга[29]. Гляди, гражданин Короткевич, подвяжут.

– Да кому мы тут нужны? До новых морозов никто, гляди, и не доберётся до нас. Если лето мокрое будет.

Одной Окте никто не авторитет, она сама любит Старуху подразнить. Очень изменилась Октя с тех пор, как вернулись домой. Первые дни и ночи была как помешанная. Всё бродила средь пожарищ, возле дома своего, от которого одна печка осталась да студня – колодезь. А потом вроде всё забыла, ни слова, ни вздоха о том. Зато сама сделалась как ёжик.

– Приедет начальство, а у нас уже готов колхоз. Бабий. То-то обрадуется. Ох, разогнала бы я вас всех на месте Венеры. И жила бы сама по себе, одна. Из одной меня колхоза не слепили бы.

Томаш только хмыкает:

– Чего-нибудь ещё придумают. Как у нас один обещал. Теперь время будет у них, отчего и не придумать? Ещё не такое наворотят.

Бабы не согласны. (Да и Венере тоже очень тоскливо делается.) Ну как можно, чтобы ничего не поменялось после такой войны, после всего, что было, и когда люди такого натерпелись от немца: жёг, казнил за эту власть, коммунист ты или не коммунист, всех подряд. И партизаны, даже комиссары, говорили: ну, бабки, будет всё по-другому после войны!

Охотнее, однако, и радостнее велись в Венерином ковчеге бабьем разговоры вокруг другого – про мужиков, которых уже нет или про которых не знают, где и что с ними. Ну, и про женихов – для Венеры и Окти.

Вот вернутся лейтенанты – обязательно тот, что специально остановил маленькую машину, поравнявшись на дороге с Венерой, и подарил ей красивую коробку с американскими продуктами (всем бабам, деткам, но поднёс Венере). Ну, а Окте генерала найдём!

– Как для Окти, так старый мерин! У нас уже есть один.

Это – про бедного Томаша. Октя такая, язык, что шило.

А Венера убеждена: если и есть среди них красавица, так это Октя. Она и шею, и руки может смело показать – кому угодно, любому лейтенанту. А Венера, когда принимала ту коробку, чуть не уронила. Надо было протянуть к лейтенанту руки, сама на них глянула и чуть не уронила подарок.

Венерин то ли колхоз, то ли ковчег (называй как угодно) заселялся всё новыми людьми. И все бабы с детишками. Один лишь мужичок, лет четырнадцати, прибился: сирота Василёк. Всех потерял в лесу, никого у него не осталось. У Томаша свой расчёт:

– Теперь вами, бабы, закомандуем!

Но и бабы рады: мужиками, какие ни есть, запахло.

Завтраки, обеды готовили сразу на всех, во всех, какие есть, чугунах, кастрюлях. Бульба да опресноки[30] (из чего только не пекли, добавляя во всё растолчённые в ступе жёлуди). Молоко от двух коровок делили на детей. Они стайкой толпились вокруг коровы, когда доили для них молочко, следом шли домой, дружно смотрели, как его, пенистое, цедят, а потом никак не могли дождаться завтрака. Их дружно гнали матери на двор – гулять.

А Серого подкармливали, лелеяли сообща, тут уже бабы ходили цугом вокруг.

– Я уже камешки все прибрала со своего огорода. Чтобы легче ему было. А зелеззя, зелеззя (железа) того – всё снесла в канаву.

Новости оттуда, где всё ещё, видимо, длилась война, не доходили. Ни радио, ни газет. Тоскующий Томаш бродил вдоль стен и вчитывался в жёлтые, ломкие газетные листы, которыми оклеены стены (обои почти все сползли, обвалились