Венера, или Как я был крепостником - Алесь Адамович

Томаш отошёл от оврага, чтобы закурить. Рядом с ним, как привязанный, Василёк, ему тоже позволено считаться взрослым и курить.

– Деду, а что она говорит?

– Старуха знает, что говорить. Она всё понимает.

– Жу́дасна неяк[32]. Страшнее, чем в войну было.

– Ничего, наше дело правое. Тебе ещё жить и жить.

Пахоту начали с огородов, которые на южных косогорах, их уже обласкало майское солнце. Весна запаздывала. За плуг стал однорукий Томаш. Заверил толпящихся вокруг баб:

– Старый конь борозды не испортит.

– Серый не испортит, а за себя не ручайся, – конечно, не удержалась Октя. Но подхалимки-бабы дружно вступились за пахаря:

– О, наш дед ещё хоть куда!

– Не теряйся и ты, Октя!

Бессовестные, про обещанных ей генералов да капитанов уже вроде и забыли.

А уж как ласкали-заласкивали Серого – и бабы, и дети: он у них и красавец, и умненький, беду-горе их понимает, совсем как человек. Ему и картошечку на ладони поднесут, и кусок опреснока, отнятый у постоянно урчащего от голода собственного брюха, а уж как гладили-оглаживали со всех сторон. Будто любимое дитятко, когда моют его всей семьёй.

Семенную картошку собирали изо всех буртов сгоревшей деревни. Картошка давно сгнила, разрытые, как братские могилы, бурты смердят, хоть ты не подходи к ним. Одна слизь осталась. Но что-то в тех, что посуше, уцелело, отмыли, отчистили – авось вырастет.

После целого дня работы на своём поле (упрямо не называли по-колхозному «приусадебный участок», а гордо: «моё поле», «твоё поле»…) ещё одна радость – баня.

Её готовили с утра. Уцелела на другом конце деревни, у речушки-канавы. Воды натаскали, дров, натопили на совесть. Первых в баньку пустили Томаша с Васильком.

– Чтобы дух мужика там поселился, – хорохорились бабы.

– Какой от меня дух, – скромничал Томаш.

– Дух, он и у мерина остаётся. – Октя не смолчит.

Венера свою очередь отодвинула под конец. Объяснила, что не любит жара.

А раньше и жар банный и дни такие, о, как любили в их семье. Праздник. Особенно нравилось ей тереть мочалкой тельце братца или кого-нибудь из сестрёнок, испуганно-послушные спинки, грудки, а если слёзы начинались, целовать-слизывать их с мордашек вместе с мылом, покрикивать на детей и хохотать вместе с ними. После баньки долго просиживали за столом, чай пили с мёдом, иногда даже с белым хлебом, тату просили читать им «про богов». Дети аж подпрыгивали на лавах от удовольствия, когда в который уже раз слышали стихи про то, как боги тоже ходили в баню и вот так потом рассаживались за столом: «брали чарку», хлебали белорусскую крупеню, а если кто поперёд главного бога совал ложку в миску, получал по лбу от самого Зевса. Наверно, ложка у него больша-ая была! Когда доходило до этого места, Венера заранее начинала хватать детей за руки: друг дружке лбы поразбивают, наперегонки ложками машут. Мама же старалась унять и малых, и старых: все они, как дети! Даже такой весёлый домашний шум-гам её пугал.

В тех таткиных стихах было – дети аж падали под стол – и про Венеру. Богиню, красавицу, с красными щеками, которая тем только и занята, что красится, мажется, перед зеркалом задом вертит, хвостом метёт, и боги из-за неё ссорятся, чуть не на кулачки идут. Тут уж малые – наблюдательные, стервецы! – всех Венериных ухажёров назовут, все деревенские клички выкрикнут, увёртываясь от Венериного хлещущего по ним полотенца.

Когда Венера, торопливо сбросив с себя грязное рабочее тряпьё (а другой одежды на смену нет у неё, ни у кого нет), шмыгнула в баньку, к старухам, там её встретили, ну, как те таткины боги – одобрительным гамом. И такая она у них ладная, и всё у неё на месте! Тут же стали сравнивать с Октей. У той мяса больше, а у неё – ну всё, как точёное. С этими бабами просто невозможно. Хоть ты под полку от них прячься, бессовестных. Ополаскиваясь мягкой от пара водой, нет-нет, да и отыскивала Венера знакомую шершавость на шее, на плече, спине. Это с нею останется, сколько жить ей. Какая уж тут радость или красота, про что эти бабы языками мелют! Руку свою возьмёшь в другую и тут же бросаешь, хочется бросить. Чужое, перепончатое что-то. Но и та рука, что бросает, сама такая же. А если нормальные чьи-то возьмут её руку да погладят? Бабы, бабы, какие там лейтенанты, никто и близко к нам не подойдёт. Только маме и дала бы безбоязненно руки свои, вместе бы и поплакали.

Баня разговорила и Старуху – смотреть страшно на неё, такая она плоская, черная вся и почему-то огромная! – голос её помягчел, будто помолодел.

– Где баню ценишь, так это там. Косточки аж инеем покрывались, отогреться негде, бараки просвистывает ветром, снегом. А мне пофартило при бане служить. Это уже когда моих Господь прибрал. Отмучалась и невестка, деток не стало, внуков моих ни одного. Ну, а сын ещё раньше. Ага, так вползёт человек в пар пополам с дымом, пекло, а не баня, но в пекле этом счастливчики, рты беззубые, цинготные оскалены, улыбаются. А бабы, посмотрели бы вы на них! Да мы с вами красавицы (про Венеру и Октю не говорю) перед ними! Однажды жён военных привезли, кого в чём. В шёлковом платье, изорванном, как у цыганки, а на ногах лодочки на вот таких каблуках. Из самой Москвы, Ленинграда. Плачут, пуганые, а всё равно молодые. Смотрят на старожилов, как на вставших из могилы. А мы знаем: трёх месяцев не пройдёт, будете и вы не лучше. Они и сами скоро поняли. И вот одна, в бане, говорит: «Женщины, мы ещё женщины, давайте запомним, какие мы были, кто какая была, чтобы, когда все станем на одно лицо, старухами, как все тут, знать, что кто-то помнит, какая я была. Какой когда-то меня муж видел». Стали в круг, голые, и смотрят.

– Бессовестные! – тут же осудили бабы.

– А что бессовестные? – вступилась за тех, далёких, Старуха. – Знали бы вы, бабоньки, что лесоповал из нас делал. Тащит баба, девка комель еловый, как чугун, тяжеленный, перекидывает с конца на конец, а из неё всё и вывалится. Сядет на снег и запихивает матку пальцами. Вот такая красота. И колхоз там раем покажется. Для этого и сделано было так.

Во Вьюнищах объявился мужик, незнакомый. Судя по тому, как одет, –