Венера, или Как я был крепостником - Алесь Адамович

обещала, что перебазируется в какую-нибудь из соседних деревень-бригад, которая поцелее. Но прижились в Венерином ковчеге. Томаш объясняет просто: их начальству затруднительнее сюда, во Вьюнищи, добираться. За войну местные командиры отвыкли быть на глазах у тех, кто повыше. Провели телефон и живут, как у Христа за пазухой. Сами себе главные. По телефону только и слышишь, как отбрехиваются и обещают всё: по налогу, по займу, по посевной, по чёрту, по дьяволу.

Несколько раз ночевал на таткиных лавах и старый знакомый, Юнра. Этот носится по деревням, как оса меж яблонь. Весело обещает:

– Скоро и вас оформлю, до Вьюнищ руки не доходят. Сады тут как ни у кого.

– Людей-то нет, хозяев, с кого налог будешь брать? – спросил Костя-председатель.

– Попробуй это им объясни! – Юнра махнул куда-то вдаль своим толстенным карандашом, наполовину синим, наполовину красным.

Из района привозили газетку размером с капустный лист, грязную, источенную неровными буковками-червячками. Но и такая для Томаша – праздник. Прежде чем начать обрывать на цигарки «Шлях да камунiзма», он всегда прочитывал её вслух аж до фамилии редактора, какого-то Гапановича И. И. Но для Томаша чтения такого на один зуб. Разыгравшийся аппетит приходилось глушить старыми запасами, газетами, что на стенах Венериного дома. В кухне он перечитал стены до самого потолка уже по пять раз. Интересно забраться в комнату начальства, там побольше чтива, но для этого приходится ловить момент, когда она пустая. Всегда найдёшь новенькое на старых-престарых стенах-страницах, ещё батькой, ещё дедом Венериными читанных:

«Кулаччо наглее. Сапсавалi племяннога быка. Перад злучкай не пiў, не еў два днi, ну, а вынiк вядома якi»…[33] О, чёрт, дальше тут заклеено!

– Нет, дед, начал, подразнил, так рассказывай до конца, – нахальничает Октя. – Что дальше-то было? Раз ты у нас политрук. Пол-литрук.

В газете «Шлях да камунiзма» вычитал Томаш про новый почин: в таких-то деревнях бабы впрягаются в плуг, по четыре, по пять. Сеять надо, кормить страну надо! И фотография, но такая грязная, что не поймёшь, что у них на лицах. Плачут? Смеются?

По телефону Костю-председателя уже спрашивали: как внедряется почин? Он им серьёзно так: проводим среди женщин работу, сдвиги имеются.

«Советская власть» к этому относился серьёзнее:

– Тебе шуточки! А что осенью им ответишь? Что сдавать будем?

– Груня, – не к нему, к жене его обращается Костя, – возглавишь патриотическое дело? А его – в коренники. А то он у тебя всё пристяжной.

– Ничего, тут кобылицы добрые, – мстительно отвечает Груня. – А вы – кобели. Скоро к ней на печь полезете, я вижу.

Повелось так, что каждую ночь пьют. Это у них называется: вечером – «подведение итогов», утром – «летучка». И в промежутках ещё «поправляют голову». («Не прими, господи, за пьянство, а прими за лекарство».) Самогон привозят из других бригад, чаще из Богуславки. Дань, что ли, взимают с полицейской деревни? Ну, а гости под это дело – чуть ли не каждый день. Уполномоченные из района едут и едут. И грязь, болото для них не преграда.

Серый за баб отдувается, таскает плуг по колхозным просторам. Кому-то надо. Костя жалеюще нет-нет да и скажет:

– Такого коня испортим. Может, и правда, баб запрячь, что им сделается? Пожалеем, бабоньки, Серого?

А им и правда – жалко больше, чем самих себя. Коров тоже приспособили: газетка про это постоянно пишет, да и куда деться? Ярмо специальное для этого изобретено, Костя привёз образец: деревянная петля, накидываешь на голову и – пошла, бурёнка! Первые дни воющие дети на поле прибегали, жалко им коровок, молочка давать не стали. Одна кровь сочится из вымени.

У Томаша на все случаи жизни приготовлена «политическая оценка». А чего в своей голове не выскребет, со стены снимет, из старых газет вычитает. «Конь – враг социализма. Ударим по антимеханизаторским настроениям!» И: «Кулаччо наглее!»

Телефон сообщил: колхозу «Заветы Ильича» выделены немецкие коровы, приходите, забирайте. Пастухов наряжали для этого дела, как делегацию какую. Не пойдёшь же «в район» в бросовой своей одежонке. А другую где взять? Чистили, подшивали. У Окти аж два платья, и оба ей малы и узки, вытянулась девка, раздалась вширь за войну и после. Не харч, так лета́[34], они тоже что-то значат. Ей беда, а Венере везение. Одарила Октя подружку по-царски: рябенькое, в чёрный горошек, такое и до войны поискать было.

Томаш надраил свой командирский, со звездой-пряжкой, ремень до блеска, даже Василёк что-то отыскал на вечно босые, потресканные ноги.

В «районе» (пыльный городок) поразило больше всего количество домов. Одноэтажные все, обычные, но много, и они целые. Уже почти забыли, что должны быть дома, хаты, избы там, где живут люди.

– Отсюда нас вывозили, – вдруг сообщила Старуха Венере и показала на деревянный дом с высоким, кирпичной кладки, фундаментом, – сидели, кажется, в том вон подвале. Высокие подму́рки, видишь. А они приходили, в длинных шинелях, даже с жёнами приходили смотреть на моих внучат, как на зверьё. В Сибири той не верилось, что когда-нибудь увижу эти свои места.

Коров, огромное пятнисто-чёрное стадо, отыскали на окраине городка, на «выгоне», до смолистой черноты взбитом коровьими ногами.

– Ну, рихтик (капелька в капельку) пленные, – отметил Томаш. – А заморены, заморены! То ведомо ж, не везли, а гнали бедных. И скотине война – не мать родна. Что нашим коровкам было, что теперь ихним.

И тут же разозлился:

– Так вам! Не брал бы мою, не отдал бы свою.

Василёк куда-то отлучался на минутку, вернулся и сообщил:

– Там хлеб дают!

– Дают, да, наверно, не всем, – усмехнулся Томаш. И всё-таки направились к лавке, посмотреть. Хлеб, когда его много, – такого давно не видели.

Но людей у прилавка совсем не густо. Магазин провонял керосином, наверное, еще с нэпа, но хлебный дух сильнее. Толстая сонная баба в грязном халате широким ножом нарезает хлеб и взвешивает на старых-престарых весах-тарелках, прикрепленных к потолочной балке. Перед этим вырезает квадратики из карточек и накалывает их на высокое шило.

Постояли, посмотрели, переживая, что вон как не точно работают эти старые весы, будто их самих обвешивают. Вышли на улицу. Томаш вдруг решил: а пойдём на «толчок», там, говорят, всё есть. Купим себе хлеба, мы что – хуже, у Бога теленка утащили? «А «купило» где возьмём?» – поинтересовалась Октя. Дед Томаш лишь похлопал по пряжке-звезде.

– А знаете, кто больше всех хлеба может съесть? – задал загадку всем. И сам ответил: – Колхозник. Что заработает за год – съедает за неделю.

Вот тут даже каменные здания, какие-то склады, видно, ещё купеческие. За ними и спряталась толкучка.