Венера, или Как я был крепостником - Алесь Адамович

Ну, прямо «фэст», подумала Венера, вспомнилось, как с отцом ездили на кирма́ш-фэст[35] аж за Березину. И вот такая же огромная толпа там была, празднично вращающаяся вокруг и возле голубой церкви, а на возах чего только не продавали: и поросят, и кур-гусей, и горшки-кувшины. Да, но там был центр происходящего – деревянная, голубенькая под голубым небом церковь, в высокую дверь заходили, крестясь, выходили, крестясь, с лицами значительными, посерьёзневшими, и потом на базаре смотрели друг на друга, как на знакомых, здоровались со своими и чужими. На «толчке» же просто двигаются по кругу, как слепая лошадь на току, почти молча, без громких окликов или смеха, безостановочно, как заведённые. Смотрят не в лицо друг другу, а на руку: что продаёшь?

Втиснулись в толпу – она сама вдруг всосала, даже не чмокнув, команду Томаша, и он с бабами сразу же двинулся по кругу со скоростью, которую не сам определяешь, которая задана тебе впереди и сзади идущими. Чуть задержишься – напирают. Так что и спрашивай про товар, и договаривайся, и продавай-покупай на ходу, не останавливаясь. Правда, есть островки неподвижности, люди с мешками у ног и просто не захваченные хождением по кругу: эти только продают. Многие и продают, и покупают одновременно, а большинство – не то и не другое, лишь смотрят. Заворожённо смотрят на хлеб, на бутылки молока, сыр, сало, на солдатские сапоги или немецкое одеяло – всё это есть, можно иметь. Было бы на что поменять или за что купить.

Томаш уже начал похлопывать себя по животу, а точнее, по пряжке-звезде, как бы показывая, что и у него товар.

– Была-не была, а повидалась! – решительно сдёрнул свой широкий ремень и поднял над головой. – Кому офицерский?

Бабы сразу пугаться:

– Заарестуют за спикуляцию!

Толкучка не сразу отреагировала на нового коммерсанта. Но уже через минуту-две чужие руки стали задевать Томашов товар: почём? сколько просишь?

– Не по твоему карману.

– А ты, дед, лазил в мой карман?

– И лазить не надо, чтобы дырку увидеть.

Дед явно получает удовольствие от новой, неожиданной роли, от внимания к себе. Снял ремень с пуза, взял в руки, и ты уже важная шишка, людям нужен. С молоденьким лейтенантом другой тон разговора:

– Что, интересуетесь? Вам как раз подойдёт такой. Не стыдно и майору носить.

А приманила лейтенанта Октя: у нас, мол, купите. И смотрит на него, будто давно они знакомы, а молоденький лейтенант – словно по голове его стукнули, глядит и не понимает, но хочет понять, что с ним случилось. А случилась Октя: в цветастом тесном школьном своём платье она хуже, чем раздетая: всё, что имеется, выпирает наружу, платьице в гармошку, сколько ни одёргивай – ползёт кверху, вот-вот девка освободится от него, как змея от старой кожи. Лицо смущённо-румяное, но глаза, наоборот, вызывающе смелые.

Лейтенант покорно достал портмоне и протянул его Окте – как разбойнику с большой дороги. Опомнился, торопливо-послушно засунул в кошелёк пальцы: сколько я должен заплатить? Октя машет в сторону Томаша: он, он купец, с ним дело делай!

– А нам на буханку хлеба, больше не треба! – решает Томаш.

Сто рублей у лейтенанта, ого, а не многовато ли? Его почти силком опоясывают ремнём, водружают звезду на тощеньком животе, он же только бормочет:

– Тут не хватит на булку хлеба. Мало.

– Ничего, хватит! – И почему-то сразу: – Другому мы и за тысячу не отдали бы. Окте нашей цены нет.

– Причём тут я?

Никто и не объяснил бы, причём тут она, но когда ушёл лейтенант-курсант, Октю попрекают:

– Что ж не сказала хоть из какой деревни?

– Да ну вас! Вы меня, что ли, продавать ходили?

Хлеб городской сосали, как монпансье, денег, и правда, хватило лишь на краюху хлеба. Зато какая вкуснятина!

А на выгоне встретились с Костей-председателем. У него под мышкой белый хлеб.

– Вот, будете в дороге закусывать молоко.

Как про самогон сказал и даже наклонился понюхать хлеб.

– Эх, а я ремень пробазарил! – не выдержал-таки, пожалел Томаш. – Хожу вот, как арестант.

– Зато Окте жениха нашли.

– Каб жа так!

Следом за немецкими коровами, которых, пока тепло, решено было держать на обгороженном лугу возле канавы, появились и сами немцы. Не те, конечно, прежние, а военнопленные. Их пригоняют строить дорогу («Стратегическую», – с уважением произносит Томаш). Если напрямую пойти через подсохшее болото, так это в трёх километрах от Вьюнищ. Бабы бегать туда начали, когда прошёл слух, что не только немецкие пленные там, но и наши. Те, кого ещё немцы в плен забрали. Их пригоняют разными колоннами, а работают на дороге вместе. У баб, конечно, своя забота-надежда: а вдруг кто-нибудь из пропавших на войне тут объявится. («А как же, прямо к Вьюнищам вам доставят!» – расхолаживает их Томаш.) Разве что-либо остановит бабу, если ей засветит хоть маленькая надежда. В первые месяцы войны собирались по пять, по десять человек и носились, кочевали от лагеря к лагерю и за сто, и за двести километров. И случалось, что находили своих мужиков, были случаи, что и выручали, выкупали. Как та баба донесла, где прятала кольцо обручальное или царскую монету (кто только их не останавливал, не вытрясал из них всё, что имели!), этого понять невозможно. Если немцы отпускали, то свои, разумеется, не устоят перед бабьими слезами. («А это вы запамятовали, что Москва слезам не верит?» – напоминал безжалостный Томаш.)

Пленных охраняют красноармейцы, несколько офицеров. Когда близко подойдёшь, замечаешь: у наших пленных вид ещё хуже, чем у немцев. И глаза у них голоднее, и одежда изорвана, изгажена донельзя.

Заново перезнакомились бабы с подругами своих молодых лет у этих несчастных карьеров, из которых насыпают дорогу. Ведь прибегают сюда из всех ближних и даже далёких деревень – «партизанских», «полицейских», «ничейных». Одна у всех озабоченность, одна надежда. Никому, однако, счастливый билет не выпал, а вот Окте выпал, достался. Она своего нашла. А точнее, нашли бабы, прибежали и доложили: «Твой лейтенантик ими командует. Важный такой, мы его сразу по Томашову ремню, по звезде признали. Узнал, что это мы, и сразу: «А где та, в коротеньком платье?» Октя разозлилась: «А какое ему надо платье? Подумаешь, напялил мундирчик!» Но баб не обманешь: румянец выдал, засобиралась, а потом пропала Октя на целый день. Вернулась и молчит, ничего не докладывает, а бабам так хочется погреться, ну хотя бы у чужого тепе́льца, огонька. Только усмехается, зараза. Но когда снова собрались на строящуюся дорогу и её позвали, спокойно пошла со всеми. Лейтенант их встретил, как самых желанных гостей,