Венера, или Как я был крепостником - Алесь Адамович

В избе до этого висела непривычная тишина, ни голоса, ни всхрапа! Но это длилось до какого-то мгновения. Вдруг грохнул, как взорвался, дружный хохот. Злорадный, мстительный, дурной. Подослали, они подослали какого-то уполномоченного! И громче всех – Венеру пронзил холод, ужас – ржал её Костя.

В жизни Венеры хватало чёрных дней, ночей. Но такое предательство она узнала впервые.

Всё, что после с нею в её жизни происходило, было неизбежно. После того, как она услышала предательски хохочущего человека, которого готова была полюбить на весь бабий век.

Костя-председатель исчез из Вьюнищ так же неожиданно, как и появился. Зимой 1945 года его посадили «за разбазаривание колхозного зерна». Газета «Шлях да камунiзма» сообщила об этом всему району.

А произошло всё так. Зарядили дожди, и снова Вьюнищи отрезало от всего света. Уборка проходила трудно, жито и овёс в бригадах жали, конечно, серпами, снопы сушили, где только могли, Венера спала на мокром жите на своей печи – не печь, а колхозный ток. Костя извёлся, носясь по деревням-бригадам, и Серый под ним отощал – обоих, сволочей, Венере было жалко. Спасение хлеба (хоть и не свой это хлеб) как-то сблизило, сроднило всех. Костя, если время выпадало, задерживался там, где бабы, мужики, разговаривал с людьми тихо, обстоятельно, вместе обсуждали, как и что сделать получше.

Старухи – им в обед сто лет, – чуть не со смертного одра сползшие, брели сначала жать, а потом сушили снопы и вымолачивали зерно в своих землянках, вальками, теми, что выбивают бельё на реке. Прохор, довоенный председатель, предупреждал Костю: быть беде! Беда не в дождях и не в том, что сгниёт зерно, а в другом: зерно оказалось в руках у мужика. Ведь как было задумано, как всегда делалось: первый сноп – государству, и второй, и третий, да и последний тоже. («Вот именно: и эмтээсу!») Притом – немедленно, как только сжали, обмолотили. А уже потом оно из своих рук выдаст колхознику, сколько посчитает нужным. А не выдаст – тоже не привыкать. Тут же как получилось: сноп этот в избе, в землянке у колхозника оказался, в кои-то веки. Проконтролируй попробуй каждого. Когда мужицкое брюхо подтянуло от голода. А ты ещё, председатель, пообещал, что дашь не меньше килограмма на трудодень. Последнюю руку заложил, что сдержишь слово. Мол, отпилите ржавой пилой. Отпилят, только не они, а другие, и не руку, а голову.

Костя действительно пообещал, не всё, конечно, но ему поверили. Всё-таки воевали недавно вместе и, что бы ни говорили, а победили в такой страшной войне, – не может быть, чтобы оставалось всё на страхе и вранье.

Не один Прохор, но и «Советская власть», и Юнра тоже учили Костю уму-разуму. А у него на всё один ответ:

– Так что, помирать им, кто в войне не помёр?

– Такой графы в отчётности нет, – терпеливо пояснял «Советская власть», а Юнра громко подхватывал:

– Коровы передохнут – спросят, свиньи – партбилет положишь. А если люди – такой графы нет.

Как в воду глядели: не успел Костя раздать свои килограммы, только начали взвешивать да выдавать, как нагрянула проверка из района. Как и сам Костя когда-то, на танке приехали (а на чём ещё доберёшься?). Первым делом с Энкаведе встретились, Венеру из хаты выставили и долго о чём-то толковали – двое из района и Энкаведе.

Потом пошли по землянкам: действительно, забито всё колхозными снопами, засыпано зерном. Бабы им: забирайте, если так надо! А куда заберёшь: ни гумна, ни тока. На танке не увезёшь.

Увезли председателя. Дней через десять Костя вернулся, но, как было сказано, сдать дела. Кому и что он сдавал, Венера не очень интересовалась, ей бы поговорить с ним об их делах (уже поняла, брюхата она!), но как это сделать? Да и боязно. После той ночи, дикого хохота-предательства, она боялась этого человека. И жалела, и боялась на что-нибудь доброе надеяться. Знала: и ему конец, и ей конец. И себя, и её погубил.

Потом, глядя из дали в пять, семь лет на эти дни и события, Венера жизнь свою представляла в виде грязного снежного кома, который (в детстве так интересно было наблюдать), катясь, собирал весь мусор из-под ног. Ничего, кроме мусора, грязи и холода. А что было не так, иное (потому что разное бывало), забылось, не помнилось. Оттаивала память – и, как в снежном коме, обнаруживались, открывались взгляду лишь острые осколки стекла, да щепки, да комья грязи.

И вся жизнь вокруг, то, что не с нею, а с другими происходило, с каждым днем и годом становилось всё безрадостнее и безнадёжнее. Точно проклял их всех некто и навсегда.

Умерла Октя. Уже после того, как её лейтенанта забрали на войну с Японией и от него потом – ни слуху, ни духу. Она жила как опоённая, постарела, подурнела. И вдруг, надо же, наступила босой ногой на навозные вилы, сахо́р, пробила до самой кости. Известно, как в деревне: пока выбрались в амбулаторию ехать, разнесло ступню, ногу, как колоду. Увезли её, а потом привезли – мёртвую. Как и не жила. О, как плакали, убивались бабы, они по детям малым своим (трое к весне 1946-го успели помереть) так не рыдали. Это был какой-то бессмысленный ужас – смерть самой молодой, красивой, когда в деревне одни старухи.

А ещё раньше, зимой, нового председателя привезли из района. И «сваты», как водится, с ним приехали… Потому что по колхозному уставу председателя выбирают труженики земли. Это когда Костю ставили, была нарушена колхозная демократия, а теперь, как было сказано, всё по Уставу и по Сталинской конституции. И действительно, возле дома Венеры собрались колхозники из всех бригад, ну, как на свадьбе до войны или на похоронах, бывало, – и в доме, и на улице.

На нового своего председателя, кирпичнолицего плотного мужчину в хорошем костюме, смотрели с интересом, как на жениха из дальней деревни. А «сваты», как и положено, все весёлые, разговорчивые, только что полотенец нет через плечо. Томаш уже разведал: привезли большо-ого начальника, в городе не то в райкоме работал, не то даже в обкоме.

Чем же он так провинился у них, что все остальные просто сияют, светятся от счастья? А сам «жених» мрачен и зол: не по любви берёт он колхоз, без очков видно, что не по любви.

Выборы проходили во дворе, вынесли стол, скамейки, уселся президиум, а бабы, дядьки, пацаны стояли кто где, многие в саду, под белыми