Венера, или Как я был крепостником - Алесь Адамович

рукой Венеру неожиданно сильно (у этих одноруких она как из железа) и потащил к дому. А им навстречу как раз Старуха, ей и передал роженицу. Венера упиралась, отбивалась: больше мук и смерти она боялась собственной хаты, а они этого не понимали. Уговаривали: не пугайся, не ты первая, не ты последняя. На кухне она поволокла их за печку, устремилась в свой угол. А Старуха громко, на весь дом:

– Мужчины, уходите, рожать будем! Скоренько, нам кровать нужна.

На всю жизнь Венера запомнила, с какими послушно-виноватыми лицами они прошмыгивали мимо неё и Старухи, на ходу подтягивая ремни и надевая пиджаки, как будто услышали не Старухин голос, а чей-то самый главный над всеми. Барин тоже вышел, прошагал за порог, ни на кого не посмотрел. В доме осталась одна Груня и тоже взялась помогать Старухе, расправлять, готовить постель, с которой её и «Советскую власть» только что подняли.

Весь день, а потом ночь, до самого рассвета промучилась Венера, была уверена, что умирает, в минуты, когда боль отпускала, с трудом узнавала людей, обижалась, что у них лица почти радостные. И всё время помнила, что она отняла кровать у этой вот женщины с таким добрым лицом, которая вместе со Старухой хлопочет возле неё.

А когда внезапно пропала боль, и всё к ней стало возвращаться, Старуха близенько подошла с чем-то на длинных руках, показала – не сразу дошло: это и есть то, тот, кто её мучил, её ребёночек. Глазами ближе подозвала Старуху, та, отведя руки с поскуливающим красным комком, наклонилась. И взорвалась громким протестом:

– Глупости какие! Она уже готова бежать из своей хаты. Ничего не случится, если два дня и не позаседают.

Однако жизнь есть жизнь, и колхоз есть колхоз. Уже к вечеру Венеру с новорождённым переместили в её угол, на печь. Она сама умолила Старуху, да и что было делать, где спать начальникам, они и так, половина, уехали в район, кто на день, кто на два, – и на том спасибо. А Барин так и вообще укатил к семье в город. Не появлялся почти неделю. Томаш заключил: вот, обиделся, и будем мы без головы колхоза.

– Как же, держи карман шире, обрадовался! – сказала на это Старуха. – Раньше ты сбежишь. Да только куда?

Так что вторую победную весну Венера встретила не одна, с сыном. Мальчик, однако, болел животиком без конца, жаловался плачем. Как же измучилась она, слыша этот беспомощный зов, который слышат и там, за перегородкой.

А тут и огород подоспел. Венера уже приспособилась таскать Антончика (назвала по имени своего сгоревшего братика, хотя и знала: примета плохая) на дойку коров, на любую работу. Только бы унести из хаты-конторы этот вечный плач. Ну, а сажать картошку на своём огороде – это же праздник: солнышко отогрело и землю, и скотину голодную, и людей. Когда-то всей семьёй эту работу делали и стар, и мал. Так и теперь. Антончик кугукает под яблоней, и коровка здесь, и Василёк – все самые близкие Венере существа. На Серого надежды никакой, отрезанный ломоть. Хуже того – теперь он как что-то одно с человеком, от которого всегда веет угрозой, опасностью. В книжках по истории видела таких коней-полулюдей, нераздельных.

Зато коровка – такая близкая сделалась, ну, прямо родная. И так по-женски покорно, по-бабьи смиренно соглашается со своей судьбой – быть также и лошадью. А что поделаешь, везде теперь пашут на коровах, особенно свои огороды. Правда, на колхозных не очень-то и попашешь, еле живые выползают из мокрого подземелья. Креста на людях нет, так скотину мучить.

Но и сами люди из зимы вышли не лучшими. Ещё снег не сошёл, а они уже ползали, как черви, по полю, где в прошлом году картошка росла, палкой выковыривали из грязи гнилую слизь. Чтобы выдавить, вымыть из неё крахмал и напечь детям «тошнотиков». Очень не нравится новому председателю смотреть на это. Но можно подумать, что как раз нравится: остановит свою рессорную коляску посреди дороги, люди беспокойно оглядываются на торчащие вдали неподвижные головы человека и коня, коня-человека. Подслушал Томаш, пересказывал, о чём говорят они там на своих «летучках», как наставляют бригадиров из соседних деревень. Был ещё до войны указ: за колоски давали по десять лет, а то и расстрел. Что думаете, учил председатель, колоска пожалело государство? Не в колоске дело, а в хитрости, подлости мужицкой. Нарочно не убирают как следует колхозный урожай. Чтобы неубранное потом им досталось. Тут не колоском пахнет, а огромными потерями. Так и с картошкой. Запретить бы надо собирать по весне на колхозном поле. Вы присмотритесь, возмущался Барин, свои огороды не перекапывают, там искать нечего…

Василёк за плугом, Антончик под толстенной раскидистой яблоней (ещё прадед сажал), Венера с семенной, аккуратно порезанной картошкой в ведре чуть не за шею обнимает коровку: ну-ну, Пёстренькая, ещё, ещё немного!.. Василёк и на Венеру тем же голосом, что и на корову, покрикивает:

– Ну что вы шепчетесь там? Будем или не будем работать?

А как тут работать, если ярмо (самоделка из орешины) от испуганных движений коровы всё срывается с коровьей груди, начинает давить на горло, скотина, завернув голову, с белыми глазами бросается вперёд, в стороны – хоть плачь вместе с нею. Венера роняет ведро с картошкой, бежит к корове.

– Ничаво, – покрикивает Василёк, – свыкнется-слюбится. Беда с этим бабьём!

– Не надо, Василёк, так кричать, ей и так страшно.

Сердце разрывалось у Венеры от боли и от любви ко всем им, своей семейке: все, все тут сироты. И она сама, и Антончик, и Василёк, и эта немочка, не понимающая, что это с нею тут делают. А как в такие вот дни весело бывало на этом огороде, в саду, когда ещё живы были отец и вся их большая семья. Тогда уже и первый Антончик родился, братик, не под этой ли яблоней мама его укладывала на фуфайку, одеяльце? Отец выпросит у бригадира коня на час, на два и почти бегом носится за плугом, ловко выворачивая и занося его в конце борозды. А все следом за ним, с вёдрами, с корзинами, – чтобы поспеть. Это было счастье, теперь, отсюда видно, какие это были счастливые минуты. А какая была бульба, чистая, розовая – такую теперь и не увидишь. Дымок от костра, на котором потрескивали в пламени старые ветки, садовый мусор и пеклась бульба, не раз потом Венере снился запах этот, будил её, и всегда в слезах.

Опять самодельное ярмо