Венера, или Как я был крепостником - Алесь Адамович

смотрит из кошевки, не вылезая. Ничего не говорит, ничего не спрашивает. А потом что-нибудь и решит. Сообщают: коровий сарай будет в овраге. Сарай-землянка. Это как же? Оказывается, за Уралом копали такие, когда размещали коров, пригнанных с Украины, из Белоруссии в [19]41-м. А там же, в овраге, наши похованы, косточки их! Ухом не повёл, бульдозер с дороги пригнали, урчит, сдвигает песок, траншею делают. И жердей завезли, накрыть сверху. Голова своя, руки – пленных снова пригнали. На этот раз наших, русских. С удивлением разглядывают они то, что им делать велено.

– Для коров? В таких ямах нас немцы держали.

– А теперь – в лучших?..

Можно и не спрашивать: грязные, босые и ободранные, тощие, от ветра валятся, ну, совсем как колхозные пленницы. Для которых делают сарай-могилу: дыра в земле, тёмный тоннель с плавным спуском. А Барин радуется своей придумке, даже из коляски-возка стал вылезать, по земле ногами ходить.

На слёзы, на протесты, что могилу порушили, один ответ: а тут полицейские лежат, партизаны постреляли. Когда сказали про то, что вот и её батька, Венерин, лежит, немцами застрелен, Барин (эта кличка прочно приклеилась к председателю) впервые к ней прямо обратился:

– Он у тебя кто был?

– Колхозник, кто ещё. Связной у партизан. Связь держал.

– Кого только с кем? А то бывало… – неопределённо буркнул Барин и потерял к этому интерес.

Бабам всех жалко – и побитых, которым теперь под навозом и коровьей мочой лежать, и самих коров. Косточки, как могли, прибрали, перенесли на косогор, где люди сгорели. Оплакали ещё раз. И над коровьей долей слезу пролили: пригнали их от хорошей, видать, жизни – да в колхозную.

Из грязи не вылезают да бескормицы, а тут вообще под землёй жить. Но и от мороза куда деваться, большой сарай колхозу не осилить с одними бабами, так что Барин, может, и прав. Только, как всегда, правота его такая, что на свет божий смотреть не хочется. Скоро, видать, и последние немочки отмучаются. Половина стада уже передохла, и хоть бы одну корову зарезали для людей, так нет, всех оттащили на опушку, волкам. Пусть пропадает, только не колхознику.

Венера всё чаще ловила себя на том, что, даже за стеной услышав голос нового председателя, она вся сжимается, обмирает от тревоги. Прежде чем выйти из своего закутка у печки, прислушивалась за ширмой: как бы не оказаться у него перед глазами. Жёлтые, пёсьи, неузнающие глаза, от которых нехорошо холодеет внутри – там, где ребёночек. Он тоже вздрагивает, она слышит. Вот, ещё не родился, а уже учится бояться.

Но её по-прежнему зовут стол накрыть, со стола надо прибрать, – с трудом себя заставляет пойти туда, если сидит он там. Сама не могла бы ответить, что её так пугает. Ну, не съест же он её. Она в своём доме, это они тут пришлые, со всего света сползлись, стегачи.

К ней на печь всё ещё бегают, забираются дети даже тех баб, которые отселились, живут в землянках. Попробуй, заставь их не шуметь, не смеяться – Венера сказками держит в послушании. Даже свой замирает, не сучит ножками. Уверена, что и он слышит, слушает. Дети без конца просят повторить «про бога Зевса». Оказывается, Венера наизусть запомнила отцовскую поэму «Тарас на Парнасе». Заметила, что новые дети, хотя и любят, как когда-то сама она, слушать про то, как боги на горе Парнас кутят и пляшут, а столы ломятся от крестьянской еды, но не столько смехом искрятся детские глаза, сколько голодной жадностью. У этих свой опыт.

Кто-то вдруг вспомнит и покажет на стену, за которой живут начальники, – вот тут начинается смех, аж пищат друзья её мальчика. Наедине, когда с ним остаётся, уже прямо к сыночку обращается: ну, что ты стучишься? Куда ты так спешишь? Никто не ждёт тебя тут, кроме мамки.

Вот и побудь с ней. Тепло тебе, хорошо, ну и живи, пока можно. Скоро наша коровка отелится, а то запустилась. Будем сдавать молочко, но и тебе кружечка останется. Я попрошу Пёстренькую специально на тебя добавить. И пчёлок заведём, у дедушки твоего, знаешь, сколько домиков было. Сад зацветёт, у нас большой-большой сад. Ещё прадедушка разбивал…

Она ему пока не говорит того, что ей уже сказал Юнра: платить придётся за сад, за каждое дерево, которое зацветёт. Так что будет ли ещё тот сад? Мужчины-постояльцы уже разглядели брюхо, ждала усмешек-насмешек, этого тоже хватило, но что, как осы над банкой мёда, закружат – больше всего её поразило. Даже «Советская власть» (когда Груни нет поблизости):

– Ночью приду на печку к тебе.

– Приди, приди, кубарем сойдёшь!

Старуха так объясняет поведение мужиков:

– Это нормально. Почему и называется: женщина в интересном положении. Особый интерес появляется к таким, как ты. Кобели!

– Это они на течку, – уточнил Томаш.

Энкаведе, даже он, строго остановил её на дворе:

– Тебе не пишет этот? Ну, этот гусь, что загремел?

А сам глазами так и шарит.

Венера по вечерам прислушивалась: что за стеной о ней говорят и говорят ли? Когда там Барин. Его она теперь не просто боится, но и стыдится – только бы ему на глаза не попасть со своим брюхом. Оно и правда: из райкома приезжают люди, даже из города бывают гости, а тут какая-то баба в таком виде! С ужасом думала не про боль, когда всё начнётся, а про то, как ей родить и их не побеспокоить. Если бы другое время, не зима, можно бы и в холодной половине дома или вообще в лесу, на лугу (для деревенских это не новость, особенно в прежние времена), но куда ты денешься в стужу?

Подоспела забота: пришло время корове телиться. Старуха и Томаш взяли это на себя, но Венера поползла следом – помогать. Не им, так Пёстренькой, ей тоже страшно, больно. Телёночек вышел мёртвый. Такой же пятнисто-черный, как его мама, но мёртвенький. Аж заплакала Венера.

И вдруг заломило спину у самой, да так, хоть кричи. Она и стала кричать – на Томаша, гнать его с глаз, прочь из сарайчика. Чтобы прислал Старуху: та за чем-то побежала в дом. Томаш не сразу понял, что происходит, с окровавленными руками и ножом, освещённый тускло тлеющим огоньком фонаря, стоял и пялил бельма. А она, оскалившись, как волчица, кричала на него:

– Уйди, уйди, как тебе не стыдно!

Наконец сообразил:

– Я сейчас, сейчас…

Окунул руку с ножом в чугун с тёплой водой, ополоснул, оставил там нож и вдруг обхватил