Венера, или Как я был крепостником - Алесь Адамович

Деревне плохо было и прежде. А было, что и совсем невыносимо. Но даже в [19]20-е и [19]30-е оставалась надежда: когда-нибудь этот разбой, учиняемый над мужиками, над землёй, над урожаем и безропотной скотиной, кончится, не может не кончиться! И в войну – уж как было непереносимо плохо! – а знали: вот выгоним немца – и весь этот кошмар сгинет.

Всё теряли: имущество, детей, жизни свои. А надежда оставалась.

Самое страшное – жить без надежды. В 1946-м, даже в 1947-м всё ещё теплилось: не может быть, чтобы оставалось вот так! Будто и не было войны, всех жертв, и всех дел, и обещаний, и ничего не значит всё, что люди сделали и вынесли.

Одни раньше, другие чуть позже, но обнаружили: всё это не значит ничего. Для кого-то там, неизвестно где, но для самых главных. А кто главнее Сталина? Правда, и от не главных, но если они близко, рядом, зависит, жить тебе или лучше помереть. Даже если у них у самих паспорта нет, а есть колхозная бумажка.

Голодные, мрущие дети, гнилые «тошнотики» по весне, нелюбая работа и холод, издевательские «палочки» в колхозной ведомости вместо оплаты, и надо всем, за всем – близкая тюрьма, суд скорый за что угодно и даже без чего-либо. Бьют и плакать не дают.

Но для нас, у кого в деревнях были свои крепостные, – это так, крепостные, знали мы про это или не знали, думали или не думали, – снижались цены на вырванные изо рта у деревенских детишек «продукты питания». Никак забыть не можем, что цены снижали!..

Откуда беда придёт, гром грянет, разве в этой жизни знаешь? Ну, обклеены старыми газетами стены, многие так делали, перед войной отец поверх газет обои положил, но сползли от сырости, когда не жил никто в доме.

И потом: газеты советские, а не немецкие. Но это, оказывается, ещё хуже. Когда появлялись какие-нибудь важные гости у постояльцев-начальников, Венера переживала, что тараканы по стенам бегают, от пересохшей бумаги такое шуршание. Но про сами газеты и не думалось. Висят, так они всегда висели. К ним и глаз уже привык: где какое пятно-портрет, где большие буквы, а где поменьше. Ну, Томаш придёт да почитает вслух, так он без газеты не может, ему что старая, что новая.

Сам называет газеты коровьей жвачкой.

– Вместо сена почитать бы коровам: «Больше кормов, сочных и калорийных». Только немочки наши по-русски не кумекают. Мрут, как мухи.

А то начнёт фотографии и подписи под ними объяснять: это Бухарин – враг народа, Ленина хотел убить, а это Шарангович [В. Ф. Шарангович (1897–1938) – первый секретарь КПБ (б). – Н. А.], наш товарищ, белорусский, тоже шпион, а Червяков [А. Г. Червяков (1892–1937) – Председатель ЦИК БССР. – Н. А.] застрелился сам, прямо на съезде. Особенно любит про Прищепова [Д. Ф. Прищепов (1896–1940) – народный комиссар земледелия БССР (1924–1929). – Н. А.], (про него и Венерин отец когда-то вспоминал). Гремел этот нарком на всю Беларусь. Прищеповские посёлки, прищеповские хутора. Культурные хозяйства. Выставки. Всё Прищепов. Спасал от коммун, да только не спас: провалились в эти колхозы. И сам пропал. Тоже польский шпион.

Старуху и Венеру, хоть и интересно, пугали Томашовы политбеседы. Накличет дед беду!

Когда же добирался до сталинских ликов на газетах – хоть из хаты убегай!

– Ну что ты всегда такой недовольный? Всех, всех врагов в бараний рог, а всё недоволен, дуешься. Уже и Гитлера нету.

Старуха унимала Томаша:

– Не злословь царя, ибо птица небесная перенесёт слово твоё!

Не птица, а сами, кому не следовало, увидели, разглядели-таки. Хотя никогда прежде никакие приезжие внимания не обращали. Но эти приехали совсем издалека, прежде, может, и деревни не видели близко. Всё им было интересно: ах да ох! Уже поднялись из-за стола, довольные, что их так приняли и беседой угостили, им угодной, с ними согласной, тут один вдруг и зацепился глазом за какой-то грязный, мухами засиженный портрет на газете.

– «Член политбюро Зиновьев выступает перед путиловцами…» Что?! Да у вас тут ещё и Бухарин! Ещё кто, ну-ну? Целый агитпункт! Против советской власти. И прямо в правлении колхоза.

– Это не правление, это дом одной бабы, – забормотал, аж заикаться начал «Советская власть», – вы правильно заметили, а мы проглядели, не проявили…

Гости эти, начальство это стройку за лесом инспектировало (дорогу или что там у них получалось), а Энкаведе пригласил их на обед во Вьюнищи. На свою голову. Стоял и слушал, как громило его высокое начальство, втянув лошадиную свою голову в плечи, как под взмахом пуги.

Уехали – как же он рассвирепел, всех заставил бегать как на пожаре, скрести стены, смывать вражьи физиономии, фамилии, слова. Но сразу задача усложнилась, и Томаш тому виной. Обратил внимание Энкаведе, что много, больше всего всё-таки Сталина на тех газетах. Сказал вслух, и теперь нельзя было втихаря смывать, сдирать и Сталина тоже. Энкаведе подозрительно, как из-под дуги, глянул на деда (нарочно тот сделал это или по глупости), взял у Юнры сине-красный карандаш и собственной рукой стал помечать места, которых не должны касаться мокрая швабра и нож. Пришлось все стены облазить ему.

Назавтра, когда постояльцы-начальники разбежались по своим делам, Венера осторожно заглянула в светлицу. Прямо не узнать: брёвна желтеют, как воск, а кое-где и чёрные до смолы. Даже усатых тараканов меньше стало. Или не так заметны на тёмном. Зато они хорошо видны на усатой физиономии Сталина, будто нарочно собираются на нём пошептаться все вместе. Заметил это и Энкаведе, он теперь бдительный, аж кипит.

– Немедленно повытравить! Какие морозы, ждать до морозов? Чтобы завтра не было этого безобразия!

Томаш после откомментировал:

– Это вам не люди, этих не изведёшь наганом.

Сдавать начал Томаш и внешне, и умом: то хихикает, то заплачет без видимой причины. Впрочем, причины есть: у него все в войну сгорели, мало баба с дочками, так ещё и невестки с внуками. Но куда чаще теперь Томаш вспоминает сынов. Их, обоих, забрали, сгинули перед войной.

– Приезжали в гости, вся деревня сбегалась смотреть. Лейтенанты, кубаря! И тут это случилось. Обе невестки с малыми, одна за одной, заявились. Оказывается, забрали. И Гришу забрали, и Михася, старшего. Как обухом по голове.

Томаш добежал аж до Паричей, купил конверт, бумагу и написал там же, за почтовым столом, письмо самому Сталину. Никому и никогда он таких слов, с такой надеждой и уверенностью, что всё