Венера, или Как я был крепостником - Алесь Адамович

самый, но Венера почему-то знает, что это Сталин. Ей совсем-совсем не страшно, а только удивительно и жалко голого Сталина. Тягуче жалуется Венере: на тараканов, которые ползают через его лицо, как пьяница-шофёр через картофельное поле напрямик, обижается, что его не любят, вот и Антончик тогда…

– Да любят, любят, Иосиф Виссарионович! И Антончик – это он от чувства к вам. Выбежал на мороз, а снежок белый, солнце в глаза, ножки голые, жжёт, малое, как дурное, он и повёл писькой, жёлтым по белому, тёпленьким: «Сталин». Энкаведе наш ногами топал: «Научила! Посадим! Десять лет как лёду[44]!» Хлопчик слышит имя ваше на каждом шагу, вот он и написа́л его.

– Напи́сал. Тут разница. Ещё какая!

– Хотите, я его ещё отругаю, отшлёпаю? Только не обижайтесь на нас. Думаете, мы не понимаем, как вам самим тяжело с нашими командирами-начальниками. Все воры, пьяницы, а вам надо строить коммунизм. Вы Ленину обещали, а с ними что построить? Да и мы не лучше. Об одном только прошу: чтобы не забирали корову. Детям ни капли молока не дам, всё государству, но только чтобы не отдали в колхоз. Как нам без неё, а тут хоть какая-то опора, надежда.

– А зачем вам эти газеты сдались? – спросил, пожаловался Сталин. – И ещё говорите, что любите!

– Так мы уже содрали, всех до одного. Только ваши портреты остались. Ну, а что тараканы бегают, так их только зимой и можно выморозить. Но потом всё равно выползут. Пробовали. У отца, правда, было средство, из города привозил. Ещё до колхозов. Вот в войну уже не было колхозов. Нет, я ничего, мы не против. Пусть бы и колхоз, если бы хоть платили. А то год мучаешься, а получать – в одной руке человек унесёт. Только вредители так могут с народом обращаться. Вы их и так, и эдак, а они вредят всё равно.

– Говоришь, любишь. А вот обнять не желаешь.

Венера глянула на голого и ахнула: никакой он не Сталин и не базарный грузин – Юнра это! Хитрые волчьи глаза по-тараканьи сползлись к переносице – оборотень! Ужас и отвращение вырвались из груди криком, крик этот её и разбудил! Заговорили за стенкой, Венера испуганно сжалась, будто её и нет в этом доме.

Осталась-таки без коровы. Ничто не помогло: ни её строптивость, ни уступчивость. Вон даже ночные жалобы Сталину не отвели беды. После того сна она даже хотела написать ему письмо. Но вспомнила про письмо Томаша и не стала этого делать.

И сад порубила, а коровку всё равно потеряла. Месяца два ещё покормила её из своих рук, но пеня наросла такая, тысяч на пять («пена», говорят колхозники), что и Юнра не помог. А он всем видом своим показывал: хотел, ещё как старался, но государство сильнее даже фининспектора.

В колхозном стаде Пёстренькая сразу поскучнела, бока и спина в пластырях грязи, ноги, как у тёленка-сосунка, заплетаются. Молока убавила больше чем наполовину. Но никому дела до этого нет, скотина, как и люди, – для колхоза, а не наоборот. Не суббота для человека, а человек для субботы, – не раз объяснял это и Томаш.

Себя так не жалела Венера, как свою коровку. Про себя и не думалось: какая она, если со стороны посмотреть? Но однажды глянула невольно, сама увидела. Ну и что? Разве что-нибудь переменится, можно переменить?

А случилось, что во Вьюнищи заехали партизаны. Бывшие, конечно, которые когда-то дневали и ночевали в доме Станкевича. Наверное, большие шишки, аж из Минска, на «Победе» приехали. Постояли на улице, поговорили с «Советской властью» да с Барином. Очень куда-то спешили. А один всё бегал по деревне, как потерявшийся жеребёночек. Зачем-то приоткрыл дверь и заглянул в Венерин дом, не вошёл, а только: «Здравствуйте, извините, я просто так», – и побежал дальше. Но у Венеры свои дела и заботы: вышла с грязным ведром подобрать за Серым, которого Барин привязал к забору. Кал, который лошади роняют, заветовцы тут же хватают, подбирают. Если смешать с картофельными очистками-лупи́ннем да залить, запарить кипятком, от этой зелёной, густо пахнущей бурды кабанчика за уши не оттянешь. Но особенно ценится говно председательского Серого, в котором белеют зерна овса, и тут Венере повезло – всегда возле её дома. Снова появился тот, что заглядывал в дверь, снова «здравствуйте» и вопрос:

– Вы не знаете? В этом вроде доме Станкевичи жили, у них ещё девушка была… Видно, все погорели, их всех тут поубивали.

Ну и что ж, всех так всех, нет у Венеры охоты признаваться, что та девушка – это она, вот эта баба с ведром конского говна и есть та самая Венера.

– А вы с Томашем поговорите, вон дед едет с поля, – посоветовала, уходя от ненужных вопросов. – Он тоже партизан.

Но молоденького бегунка (студент, наверно) позвали к машине, и они тотчас уехали. Томаш проводил их сожалеющим взглядом: кто-кто, а он ценит заезжих гостей – и покурить можно, и покалякать.

– Это кто были? – поинтересовался у Венеры, не слезая с телеги. Аккуратно перевёрнутая доска под тощим задом, чистой, не навозной стороной, но самого не вывернёшь, не перевернешь: измазался до ушей, одна рука есть одна рука. – Что им надо было?

– Партизаны. Может, ваши? Сказали, что из Минска.

– Шкада́[45], что уехали. Может, и правда кто из храпковцев. Многие наши там. Красивый, говорят, стал Минск.

Да, это мы были, Короткевич, ты угадал, дед Томаш. (Так его, кажется, один Носов называл.) Была возможность повстречаться, покалякать да повспоминать. Вместе завоёвывали Победу. Минск – город красивый. Приезжие, даже из Ленинграда гости, все так говорят. И Киев с новым Крещатиком всем нравился, анекдот у них, у соседей, был, который и для нас вполне годился. Колхозник на том Крещатике произвёл неподобающий звук, милиционер сразу: плати три рубля штрафа! Заплатил, куда деваться, – из денег, которые выручил за молоко, вишни. Но всё-таки поинтересовался: куда мои три рубля потратите?

– Видишь, папаша, какие дома отгрохали? Мрамор, гранит. Но это только начало.

– Долго же нам пердеть придётся!

Не такие уж мы городские были, сами только вчера из деревни.

Но хорошо помню, как после Нового года приехал к нам с братом в Минск отец по делам своей больницы. Провожаю его к Дому правительства, через площадь Ленина пробираемся – вся забита ларьками, но не простыми, а под сказку, десятки роскошных времянок. Задержались возле выставленной на продажу (свободную) «Победы», и цена ей – девять тысяч рублей! Я и сообщил отцу, почему-то