Венера, или Как я был крепостником - Алесь Адамович

– Сто тысяч городок стоит. На две недели. А потом всё это ломается.

Думаю, что интеллигентской «виной перед народом» сельский врач Михаил Иосифович Адамович не болел никогда. Он целыми днями вкалывал в своей больнице, а каждую ночь его увозили в деревни к роженицам да всяким срочным больным, – так и умер почти в дороге. Некогда ему было виниться. Но тут вдруг глянул на своего сына с презрением:

– Сто тысяч собаке под хвост? Вижу, вы тут у нас богатеи! Давно в колхоз не заглядывали. Машина вон девять тысяч. А баба платит три тысячи налога: треть машины. Хорошо вы устроились!

Годы катились, но во Вьюнищах это заметно было только по тому, как росли-подрастали дети, да ещё – сколько их у Венеры. Её дети – как кольца на срезе дерева. На котором висел Евин змий-искуситель. Только никакого искушения не было и в помине. А было одно свинство, хамство: по рукам и ногам связанная страхом перед хозяевами дома (её дома), Венера нет-нет, да и уступала. Вот как тому зоотехнику молоденькому, он приехал на стажировку. Мальчик, по крайней мере, не успел запаршиветь, как все эти уполномоченные из района, учителя да завскладами. Когда увидел Венерину грудь, испугался донельзя. Потом признался: как у его мамы! И смех, и слёзы.

Жить становилось всё хуже. Всем вокруг. Но ей, Венере, бабы считали, повезло. Ну и что, что в доме у неё сплошь райком-сельсовет-колхоз-милиция? При них при всех и она проживёт, детей на одних кусках с общего стола прокормит. А попробуй, проживи-прокорми, когда в хате хоть шаром покати – ни своего, ни чужого.

Однажды прибежала Венера от коров в дом свой, глянуть, как тут её орава, её дети, быстренько накормить и рассовать по углам, чтобы не толклись под ногами у людей, – а они уже обедают. Позвали всех пятерых (даже маленькую Ксюшу) в светлицу, где у начальства дневное застолье. Венера растерянно прижалась к стенке-перегородке, слышит Барина голос, совсем не сердитый и даже весёлый:

– Ты чья? Зовут тебя как?

– Мамкина. (Это Маша).

– И я тоже мамкина. (Ксюши голосок).

– Слышь, фининспектор: твоя тут которая?

– А твоя?

– Твоя – вон та. И капельки собрала. Рыжая, веснушки.

– Жеребцы, перестаньте! – усмиряет их Груня. – Вы, детки, кушайте, не обращайте на них внимания.

– А «Советская власть» вроде тут и ни при чём. Ой, причём, Груня, разберись! Во, ты – чей?

– Мой отец – Сталин! – У Антона одна тема.

Затихли, наверное, дух у них заняло. Наконец подал голос «Советская власть»:

– Правильно, герой! Сталин – отец всем, он отец народов. Молодец, лучше не скажешь.

Не выдержала Венера, вбежала, ворвалась, как буря. Стоят её дурачки у стены рядочком, в руках куски хлеба, сыра, животами голыми светят – довольны! Выхватила хлеб, сыр из рук у одной, у второй, как будто в кусках этих всё дело. Но не швырнула в противные морды, а положила на стол. Негромко сказала им, по-прокурорски сидящим перед нею и её детьми:

– Никак не насосётесь. Уже за детей принялись. Тру́ны[46] открытые, вот вы кто. Гробы, а не люди.

– Это кто же – труны? – гаркнул Энкаведе. – Это на кого замахиваешься? Вся советская власть тут, а она такие слова. Хватит, нацацкались!

Венера испуганными руками широко захватила, сгребла своих детей и вытолкала их из комнаты. С облегчением услышала хохот вслед себе.

Беда всё равно приключилась, но не с нею. С Васильком. Он давно готовился к армии, ждал того дня, когда уйдёт, заберут его. Дадут крепкие, на медных гвоздиках сапоги, которым износу нет, форму подберут, чтобы не висела на нём, а в обтяжечку, и главное, оружие получит – детство прямо лезло из него. Но Венеру и Томаша жалел по-взрослому: он уедет туда, где люди живут, а не мучаются. В городе пристроится. После армии это разрешается. А им носить колхоз, как горб, пожизненно. «А хотите, я вернусь?» – вдруг спрашивал, добрая душа.

Цыган на небо, а чёрт за ногу! – беда пришла, откуда и не ждали. Решило начальство отметить тот факт, что вырастили воина в родную армию, устроить сироте проводы. И вроде хорошо, правильно, а получилось не как у людей. Они что, им не привыкать лишний раз выпить. А Василёк – крепкое вино да на слабую головёнку! Оказалось, что пьяный он буйный. Да ещё какой. Эдакий птенец, а попробуй, справься с ним. Кричал, что он вернётся и устроит всем разгон, он научит родину любить – это вам не на бабах ездить да пустым трудоднём погонять! Его унимать, за руки хватать, связывать полотенцем – вырвался да по окну кулаком. Понравилось – второе достал. Всё бы ещё ничего, но сильно порезался, кровь аж на стену брызнула. Жилу пересёк или что. Отвезли в район, в больницу, и вдруг сообщают: судить Василька будут. За членовредительство и как бы дезертирство из армии. Это он-то дезертир? Перед самым судом побывал во Вьюнищах, растерянно показывал всем, что с рукой у него: не развести пальцы, ладонь – как капустный лист в жару…

И сгинул Василёк. Как в яму провалился. И что там за яма такая у них, никак не запрудят, как бездонное болото? Ступил – и нет человека. Не барахтайся, а то ещё глубже засядешь. Вот и Костя пропал, а потом вроде весть о нём дошла. Но какая! Энкаведе позвал Венеру за перегородку, в правление:

– Вот, подпиши.

– Это что? – с крестьянским испугом перед всякой казённой бумажкой спросила Венера.

– А ты почитай.

Волосы на голове зашевелились: оказывается, Костя и ещё какие-то партизаны собирались убить Сталина, заминировать железную дорогу, когда он ехал в Берлин.

– Его возвращают на доследование, – сообщил Энкаведе. – Ишь, пересмотра захотел. Будет тебе пересмотр.

Безумная мысль: если Венера подпишет, то увидит его, а он, возможно, Антончика сможет повидать. Но тут же опомнилась.

– Я ничего не ведаю, не чула, не бачила!

– Ты что швыряешь официальный документ? Не чула, не бачила! Так другие слышали. Не одной тебе рассказывал. А тебе я хотел помочь. Замотает он и тебя. Скажет слово, и пойдёшь сама – за недоносительство. Дело не шуточное. Теракт против вождя.

А ведь все мы прошли по самому краю, осыпающемуся, скользкому, той ямы. Все, кто жили тогда. Паспортные и беспаспортные. А мы, дурачки-партизаны, так первые в очередь стояли. Дурачки потому, что очень уж всерьёз принимали своё партизанство: мы-де проверены, и ещё как! Будто не были «проверены» (и революцией, и гражданской войной) те, чьи