Венера, или Как я был крепостником - Алесь Адамович

наконец оглядеться: где они, что с ними происходит? Не дать успокоиться, опомниться. Когда война началась, вроде этого поубавилось, но, может, оттого, что не надо было придумывать нескончаемую войну специально, когда началась настоящая.

Непрерывная война всё новых поколений со всем, что было «до». Читал где-то, что на Ставропольщине, во время уборки урожая, пионеров сажали на вышки среди поля: следить в бинокль, не воруют ли их родители колхозное добро.

Беспорядок дичайший, но в рамках и во имя какого-то высшего, понятного только высшим властям порядка. Угадать его раз и навсегда никому не дано, а потому, чтобы уцелеть, выжить, – главное, не прозевать момент, не промедлить, когда прозвучит команда (вначале, может быть, еле угадываемая, едва слышная), что старые призывы, приказы, команды уже неправильные, а, того гляди, и вражеские. Чтобы, когда начнут бить новых врагов, ты оказался в нужном стане. Или хотя бы в сторонке, тебя бы не заметили.

В такой жизни лучше быть налегке, не обременённым, чтобы легко повернуться, извернуться. И чтобы не могли строго спросить: с этим человеком был знаком? Этот тебе кто, родня? А вот тот, такой-то, почему у вас одинаковая фамилия?

Про тех, кто куда-то исчез в гражданскую ли войну или в 1937-м, лучше было не говорить и даже не знать. Смутно доходило до нас с братом, что у отца тоже были братья, наши дядья, сколько, мы даже не знали точно, потому что некоторые оказались за границей. Старший отцов брат Сергей – в Греции. Попал за границу – означало то же, что и пропал. Как бы и не было вовсе.

Кто из нас помнит (помнил) род свой дальше деда или бабки? Не удерживали в памяти, и не было потребности знать. Лучше далеко не заглядывать, как бы следом за тобой и кто-нибудь другой не заглянул. Да и какой интерес в том, если всё самое главное начиналось в наше время и ждёт нас всех впереди?

Лишь свободный человек интересуется корнями. Или ради свободы. Вот как мы сейчас. Ну совсем как американские негры, которые лет двадцать назад вдруг бросились разыскивать, кто и кого и когда привёз из Африки, в каком трюме и в каком году.

От дядьки (по моей матери) Антона [А. М. Тычино, (1906–1986). – Н. А.] незадолго до его смерти узнаю, что у Адамовичей фамилия была двойная: Адамович-Адамчук [Адамчик – по документам. – Н. А.]. Прадед мой по отцу ещё носил её, а уже дед, как ящерица хвост, потерял, или отбросил. Возможно, только это и спасло в [19]37-м моего отца: в доносе фигурировало обвинение, что он «сын помещика». Двойная же фамилия, останься она, – явная улика если не в дворянском, то в «шляхетском» происхождении. Про мелкую шляхту в Белоруссии говорили: на брюхе шёлк, а в брюхе щёлк! Деревенская нищета, но с «польским» (а точнее, католическим) гонором. Бабка моя, выйдя замуж уже за «чистого мужика» (т. е. православного белоруса), отцова отчима (взял он её с двенадцатью детьми), так объясняла этот неравный брак: «Бо молодая, дурная была!»

Адамович-Адамчук из крепостных выбился в арендаторы: «держал бровар», то есть винный завод арендовал у помещика. Это – Случчина, белорусский чернозём, спирт гнали из жита, из бульбы да бурака за каждым леском. Притом уже и для технических нужд: везли не только на восток, но и на запад. Ну и, конечно, для народных нужд, собственных: только недавно царское название Корчма (перекрёсток дорог недалеко от нашей Глуши) заменили на брежневское Дачное.

Такую историю помнил и мне поведал дядька Антон. Вельможный пан, хозяин земли и бровара, как-то на зиму уехал в Варшаву, сразу же на завод зачастил его младший брат. А был он слаб головой или, как про такого у нас одна женщина говорила: голова у него хорошая, но мягкая. В отсутствие брата любил покуражиться, показать себя хозяином. Адамовичу-Адамчуку это почему-то не понравилось.

– Вот Бог, а вот тебе, паночку, – порог!

И указал на дверь.

Что началось! Узнали мать-пани, и сестра-пани, и племянница – траур у них! Мужик оскорбил весь их род. Вернулся старший сын, ничего ему не оставалось, как вызвать арендатора и распечь его хорошенько при семейных. А у моего прадеда тоже как-никак двойная фамилия, на хвост себе наступать не позволит! Швырнул пану под ноги ключи от бровара и удалился. Его тут же пригласили за дальний лесок, на другой заводик. Видимо, репутация у недавнего крепостного была неплохая.

Услышав эту историю, я вспомнил, что именно с этими словами («Вот Бог, а вот порог!») и, видимо, с теми же глазами (торчком, бешеные) мой отец выгнал из нашего дома человека, который пришёл от парткома или поселкового совета (уже не помню) уговаривать его «исправить ошибку», т. е. развестись с женой, нашей мамой: Адамович – уважаемый в посёлке врач, а Тычина – дочь раскулаченных. А когда отца, «сына помещика» (донос человека, которого он выгнал), могли вот-вот арестовать, он плачущей маме говорил (ночью я это слышал, лёжа в своей кровати):

– Не езди, не стучись, как эти твои Витковская или Мария Даниловна [жёны арестованных глушан. – Н. А.], прошу тебя! Я оттуда не приду, говорят, они там бьют: схвачу стул, графин, что под руку попадёт! Бить себя не позволю…

Тычинам (маминой родне) пришлось попробовать Сибири, но нашим ещё повезло: после войны вернулись в Беларусь, кто через фронт, кто через золотые алданские прииски. А сколько выброшенных на снег в тайге позамерзали, вымерли семьями, деревнями. Даже бабушку [Тычина Ефросинья (1883–1959). – Н. А.] свою я повидал, махонькую, сухонькую, неговорку́ю, а вот дед Тычина [Митрофан (1866–1942). – Н. А.] остался лежать в алданской земле. Виноват я перед ним: в «Войне под крышами» [первая повесть А. Адамовича, 1960 г. – Н. А.], чтобы сделать главной героиней дочь раскулаченного (сказать правдивое «А»), всё-таки подпустил и соцреализма (достаточно бездумно наврал в «Б») – придумал деду «упрямый» и ещё какой-то там характер, и будто бы дочь, рассорившись, ушла от него ещё до раскулачивания. Хотя на самом деле длиннокосая девушка из деревни Заболотье [Тычина Анна. – Н. А.] с отцовского благословения вышла замуж за парня [Адамович Михаил. – Н. А.] из деревни Рачень и, уехав по месту учёбы-работы мужа, родила двух сыновей, то есть нас с братом.

Когда в 1958-м ходил-плавал с другом [Кислик Наум (1925–1998) – однокурсник, поэт, переводчик, ветеран ВОВ. – Н. А.] по горьковской Волге, соцреалистическое враньё основоположника [имеется в виду – Горький Максим (1868–1936). – Н. А.] меня удивило и смутило. Не он, конечно, учил нас врать – учителей хватало и без него, – но как это делается, обнаружил уже тогда, побывав в Красновидове. Помните, в