Венера, или Как я был крепостником - Алесь Адамович

Ей объяснили: бригадир Гриша передал распоряжение (чьё-то там), что каждая десятая корзина в пользу работающего. А, вот почему и детей привели. И старухи, которые давно с печки не сползают, тоже приковыляли.

Венера занервничала: а как ей с детьми распорядиться? Антон побежит, только скажи, но девочек жалко тащить в такую слякоть, грязь, какая у них обувь! Но, и то подумать: лишнее ведро картошечки – кому помешает? Столько ртов у неё – до весны попробуй, доживи.

Колонна работников получилась хоть куда. Ну совсем как пленные, которых пригоняли на аэродромы: бабы кто в телогрейках, кто в немецких френчах, грязных, изорванных донельзя. На ногах – чего только не приспособили. От красных резиновых бахил до лаптей, но верёвок не хватает, поэтому проволокой онучи оплетены.

Такие же чучела из детей соорудили, но эти и повеселее, и поживее. Впрочем, и взрослым весело:

– Ой, опять нас обуют в лапти!

– Как будто ты не в лаптях. Наш председатель уже и обманывать ленится, только палкой действует.

На поле несколько человек с лошадьми, уже раскрыли первые борозды, чёрные-чёрные на белом снегу. Серый аж шатается, таская плуг, еле ноги из грязи вырывает – где его прежняя стать, красота? Смотреть жалко. И себя почему-то жалко. Зато Томашу лишний повод порассуждать.

– Что, брат, старость не радость? Даже если ты партейный. Сладко ел, тёпло спал, а теперь вот так. Мои сыны тоже были и партейные, и морально выдержанные.

На поле Антон сразу принялся командовать своими работницами (не был бы то мужик!), он и Венеру поучает: не белые, не белые картофелины в свою корзину! Красная, она и чище, и разваристее.

Девочки покорно, послушно повторяют все его действия, вот только глина, грязь их ножки держит цепче, прямо срывает обувь, какая на них есть. Антон сердито хватает то одну, то вторую, то третью, выдёргивает из земли, как пробку из бутылки. Даже звук похожий. Ну вот, рваный-прерваный резиновый сапожок Вольки остался в земле, дрыгает, бедная, босой ногой, как лягушка.

– Да ты не тащи ногу сразу, надо медленно, медленно! – учит брат.

Бригадир Гриша (сегодня он Григорий Семёнович), ненамного старше и умнее Антона – ходит важный со своей измазюканной тетрадкой, записывает, кто сколько собрал. Кому сколько положено. А бабы окликают его:

– Во, девять уже. Бегу за десятой.

Шумно, как никогда, на поле. Как бывает только на своих огородах: весело перекликаются помолодевшими голосами, перешучиваются с детьми. Господи, как мало им надо! Плакать хочется. А тут ещё Серый перед глазами. Так, наверное, женщина на мужика смотрит, с которым танцевала в девичестве, примерялась с ним жизнь прожить, а потом развела их судьба, и вдруг встречает безобразного, неопрятного старика!..

К вечеру объявился председатель, с ним в машине аж два начальника. Стали на дороге и смотрят в сторону работающих. Бабы забеспокоились.

– Ну, колхознички, плакали наши стахановские!

– Первый раз, что ли?

Вроде и не они минуту назад и радовались, и верили.

К дороге неохотно побрёл Гриша, Григорий Семёнович, на ходу засовывая в карман свою тетрадку. Бабы стоят, смотрят, будто на казнь его выправляют. Слышно по морозному воздуху: что-то у него спрашивают, говорят, Гриша зачем-то тетрадку достал и показывает. И донеслось:

– Я вам укорочу руки!

Барин орёт. Бабы словно всё уже поняли (да и поняли, как оказалось), тотчас загалдели, словно отлаженный «хор» в античной трагедии:

– Значит, пускай замерзает, чтобы только людям не дать!

– Эти дети несчастные, их-то зачем мы притащили?

– Бабы, ну, пойдите, объясните.

– Им объяснишь!

И всё же три или четыре женщины (и Венера зачем-то с ними), подбадриваемые голосами и обидой оставшихся, направились к дороге.

– Ну, что за делегация? – встретил их Барин. – Почему работу бросили? Под снег картошку отправили, а теперь свой закон устанавливаете? Есть устав артели, есть конституция: каждому по труду. А не как кому захотелось.

– Так что, мы не работаем? – несмело возражают, но всё же возражают женщины. Незнакомое начальство молча наблюдает, слушает, это заветовцев смущает, но и подбадривает. Всё-таки живёт в людях вера, что вот кто-то услышит, выслушает и…

– Во, мы и детей с собой привели. Чтобы и государству, как говорится, хорошо, и нам что-нибудь.

– Гриша сказал, бригадир-то есть, что такой приказ: девять вам, одна нам.

– С вашим Гришей особый будет разговор. А вы – работать! Там разберёмся.

– Я людям обещал, – говорит Гриша, Григорий Семёнович. Он весь побелел. – А так я не могу. Я отказываюсь.

Зачем-то подаёт тетрадку председателю, как отчаянный школьник учителю дневник.

– Ты что мне суёшь? Ты что тут свои порядки взялся наводить?

Не выдержала Венера (потом никак не могла понять, что её заставило, зачем она это сделала):

– Даже в войну с людьми так не обращались!

– Что? Что-о? – торчком поставил свои рыжие заплывшие глаза Барин. Тут и приезжий начальник в синем плаще и шляпе не смолчал:

– Нельзя так, женщина. Такого врага побили, а вы такие слова, нехорошо.

– Вы разве немцев побили? (О, господи, что я говорю!) Это мы ваш полон! Нас забрали в полон. С детьми разом. И душу, и тело полонили.

– Так мы хужее немцев? Высказалась наконец. – Барин уже не кричит, но смотрит так, что сердце будто рука холодная сжала. Венера невольно передвинулась ближе к бабам, зашла за чью-то спину. Такое сказать вслух и при этих, из района! Она сама себя не понимала.

Барин лишь махнул рукой, мол, нечего тут, идите и работайте. Сели в машину и поехали во Вьюнищи. Женщины смотрят друг на друга, на тех, кто издали наблюдает за происходящим.

– Так нам и надо!

– Ладно, Гриша, не бедуй. Не такое творилось. Тебе что, уйдёшь в армию, может, ещё и мать свою заберёшь.

Но нет, всему есть мера. Пока не надеялись ни на что, не поманили их справедливостью, люди вроде уже и не способны были добиваться, протестовать. А тут как прорвало. Особенно то, что дети с ними, замёрзшие, обсопливевшие, ноги у всех промокли, а притащили детей они сами, дуры. Молча, зло стали набирать в ведра, в корзины картошку. Антон сделал это первый, и корзину и ведро наполнил только красной. Венера попросила:

– Высыпь, сынок, не надо.

– Как же, спешу!

– Ну, я прошу. Не трогай ты их, хай их скула[49] болючая трогает.

Сама высыпала корзину на снег. А и правда, какая ладненькая эта красная скороспелка. Антон с тяжёлым ведром отступил от неё подальше, глазёнки отчаянные: не подходи! не