Венера, или Как я был крепостником - Алесь Адамович

«Моих университетах» про богатое, на холмах над Волгой, большое и красивое село? Где кулаки (они, а кто же ещё?) подожгли пекарню народника Ромася и едва не убили его и будущего основоположника соцреализма.

Мы увидели село бедноватенькое, запущенное и не над великою русской рекой, а над широченной и замазученной лужей. (Тут не вина писателя – динамика нашей советской жизни.) Бабы у кирпичной керосинной лавки, дожидавшиеся коров с пастьбы, почему-то не откликнулись на жадный интерес двух путников с вещмешками («У вас тут Максим Горький жил…») и послали нас к какому-то Аксентьеву.

– Он про Максима всё знает, он вам поведает.

Молодка, плюющаяся из окна семечной шелухой, хотела спровадить нас подальше от подсказанного нам дома, который выделялся новыми стенами и резными наличниками на окнах:

– Зачем вам мой старик? Во там, в соседнем, девки молодые живут.

– Нам де-евок не надо, нам Аксентьева надо!

Мы его уже разглядели: за освещённым лампой столом пьёт возле самовара из блюдечка чай степенный белобородый старик.

– Зови людей в дом, – слышим, приказывает. А когда, выложив на стол сгущёнку, консервы, белый хлеб, включились в торжественное чаепитие, тут же узнали изнанку их семейной жизни:

– Вот, сидит целыми днями и ждёт, когда я помру, дом ей новый отвалю. Ради этого и замуж за меня шла. А я всё живу. Спит на лаве одна, со мной не хочет.

И глянул, а мы следом, – на грязно-белый балдахин, ну, прямо царский, распятый над деревянной кроватью. Молодка и ухом не ведёт, видно, привыкла к подобным разговорам.

– А скажите, почему море не выливается, когда оно снизу окажется? Не пойму я что-то…

Повыясняли это и ещё многое в том же роде, и перешли к Алексею Максимовичу.

– Ликсей – знал я его. В дубки вместе играли. Ну, палкой бычьи комяки гоняли мёрзлые. Ликсея к нам Ромась привёз, подобрал возле дороги почти мёртвого – от голодухи. Стал работать у него в пекарне.

– А расскажите, как кулаки сожгли пекарню и чуть их не поубивали.

– Это с чего же?

– Ну, Ромась же был народник, революцию готовил, бедняков агитировал.

– Кто его жёг? Я сам всё видел. С батей на огороде напротив как раз были, когда от печной трубы крыша занялась, дымок и сразу огонь. Пекарня, печка всё время топилась. Ну, а был ветер сильный, пожар всю улицу выкатил. Мужики разъярились. У Ромася страховка, а они не застрахованы. Малость поколотили.

Запомнил Алексей Максимович. Не простил. А может, и на бахче разок-другой прихватывали, жизнь-то добровольно-босяцкая, – когда по югу шастал. (Может, и прав был Янка Брыль, как-то высказавший такую догадку.) Копилась классовая ненависть.

Ну, ладно, подмастерье, книжками сманенный в Челкаши горожанин, ну, а мы, крестьянские дети, внуки, отчего так люб нам был Челкаш и противен Гаврила? В Челкаши, в люмпены, как в пионеры, записывались. И уже готовы схватить бинокль – только дай! С высокой вышки смотреть на колхозных гаврил – это у нас в советской крови, что ли?

Арестованных кулаков заперли в подвале Слуцкого ОГПУ. Ждали вагоны под погрузку, на вывоз. Жёны начальников жаловались: мол, кулаки соберут вшей со своих кожухов да и подбросят незаметно на шинели солдат и начальства – сыпняк распространяли. А почему бы и нет? Максим Горький как объяснял кулака, почему он хлеб в землю закапывает? Чтобы утаить или сгноить?

Мелко пашете и пишете, близко видите. Кулаки злее, чем думаете: они хлеб в землю зарывают, чтобы мышей разводить. А те потом набросятся на колхозные хлеба. Вредительство с дальним прицелом. Меня мать уговаривала: «Отрекись от нас, а то и тебя посадят или сошлют. Мы будем знать, что ты это нарочно». А отец, твой дед: «Нет, наш Антон не такой! И не уговаривай, мать, не откажется наш сын от родителей».

И ещё мне рассказывал дядька Антон, народный учитель Беларуси.

– Пожаловался батька: «Не могу, Антон, выйти из хаты, пройти по улице. Соседи подходят, руку протягивают поздороваться, а у меня, смотри, ладонь, как у пана, мягкая становится. Ничего же не делаю, всё наше хозяйство твёрдое задание сожрало. Куда руки спрятать, не знаешь».

Рассказал мне это дядька, от матери узнавал не много. Не то чтобы скрывали от нас, детей, но не принято было. Они сосланные там живут, мы здесь, у нас растёт лук, чеснок, сало своё – посылки собирали, заколачивали, отправляли. Мы здесь, они там.

Пришли немцы, мама тут же начала работать на окруженцев-партизан, носила медикаменты в лес. Были вопросы у неё или не было, как вести себя ей, дочери кулака, я не знаю. Про нас, про её детей, и говорить нечего: немедленно в лес, в партизаны, – это так интересно! Что же касается раскулаченной половины семьи – про это мы не думали. А вот дядька Антон, по его словам, ещё и потому особенно боялся немецкого плена, что родители его были в плену у Сталина.

– На кого хочешь, Эдичек, обижайся, кого хочешь, проклинай, но только не Родину! – уговаривала дочь кулака сына «врага народа». Моя мать – нашего соседа. Чтобы только парень не оступился.

У меня своя память обо всём этом, у других какая-то своя о том же самом – в белорусской газете «Сельская жизнь» вдруг прочитал:

«Увидели низкие дощатые бараки, в которых жило несколько сотен семей, прибывших по высылке ещё в 1929 году. Как сейчас помню опухших от голода старух, детей, вышедших нам навстречу с протянутыми для милостыни руками… Отца и брата отправили на лесосплав, мать и я остались в бараке. Там я заболела скарлатиной, после неё пошло осложнение на глаза… Пошла на вокзал, купила билет на московский поезд, села в вагон. Намерение было твёрдым – любой ценой добраться домой, в Борки. В купе ехал военный, с тремя кубиками на петлицах. Угощал меня купленной на вокзале малиной, расспрашивал, куда еду. И вдруг слышу в коридоре вагона голоса: «Да вот она только что по перрону шла, в синем пальто, невысокого росточка». Я поняла – обо мне идёт разговор, видно, следили. Военный, наверное, догадался, кто я такая, и сел так, что заслонил меня со стороны коридора. Какой-то мужчина в плаще заглянул в наше купе, но меня не увидел.

Приехала-таки в Слуцк, разыскала на базаре свою сестру Надю. Вместе с нею ночью мы добрались до деревни. От нашего дома осталась только печь – всё остальное перевезли в соседнюю деревню под клуб…

Кто-то из соседей выследил меня и донёс куда надо. Приехал участковый милиционер и