Венера, или Как я был крепостником - Алесь Адамович

За леском их поджидали. Два участковых милиционера и почему-то Юнра. Бабы как увидели их, сразу поопрокидывали свои вёдра, корзинки. А те идут, подходят не спеша. Венера выхватила-таки у Антона ведро, прямо из рук пришлось вырвать, и тоже вывалила картошку в канаву. Но они к ней направились, ни к кому больше, а только к Венере.

– Твоя? Собери.

– Не моя и собирать не буду.

– Ну что ж, так и запишем. – Но ничего пока не записывают, сгребают в ведро картошку.

– О, Господи, войны на вас нету!

– И это запишем.

Никого, кроме Венеры, не задержали. Оно и понятно: кому-то в колхозе надо оставаться, работать.

Луна катилась по ребристым ночным облакам, как по болотному настилу, вдруг проваливаясь, барахтаясь и снова выныривая – совершенно беззвучно, не нарушая земную тишь. Вокруг дома с высоченной светлой крышей тишину удерживал, ранил, поглощая все звуки, мягко лёгший на землю снег.

Зато изнутри стены дома сотрясались от храпа и бормотания, казалось, что и во сне люди куда-то бегут с криком и одышкой. Кучно сгрудившись под крышей Венериного ковчега, власти набирались сил для своей постоянной изнурительной борьбы с естественным ходом существования, что и являлось их основным делом, заботой. Взойдёт солнце – и они разбегутся выполнять команды и выкрикивать команды, исполнительные слуги и мученики многолетнего абсурда. На них держалось. Но и те, кем они помыкали, каждый своим бессилием и покорностью удерживал в связанном состоянии всех остальных. Я тебя не отпускаю на волю, а ты меня, и мы оба – ещё кого-то. Колхозные собрания, на которые когда-то сгоняли силой и угрозами и где люди сначала старались хоть как-то отпихнуть от себя чужую волю и дурь, но потом всё безнадежнее замолкали, они, эти собрания, снова вдруг обрели значение – как способ сохранить себя такими, какими не по своей воле стали. Сам боюсь и тебя бояться заставлю! Сам не пойду и тебя удержу! Независимость теперь пугала больше, чем когда-то неволя, крепость. Стен, ограждений вроде бы нет, рухнули, проржавели, а крепость осталась.

За почти полвека, минувшие после войны, Вьюнищи понемногу отстраивались и заселялись: на месте землянок и рядом с ними забелели тонкими брёвнышками, несмелой обновой вдовьи хатки. Уходя, убегая всё дальше к лесу от Венериного дома-конторы. Но там их настигли три длинностенных дома, даже попросторнее Венериного, – хоромы председателей. Первым домину выстроил себе Барин, через год-два после суда над Венерой. Тут же продал его аэродромным служащим и навсегда исчез из Вьюнищ. Как и не было его. Потом попредседательствовал «Советская власть» (а точнее – его Груня) и тоже ушёл со своим домом. Его сменил жизнерадостный толстяк из районной заготконторы, успел за полтора года домину отгрохать. Этот дурил по-своему. Нравилось ему попугать баб, колхозников новыми налогами, которые вот-вот снова повысят. Или тем, что после армии колхозных парней будут принудительно возвращать в деревню. А однажды вообще отчебучил: одолжил на аэродроме форму военную, нарядился в неё и покатил по полям. Бабы, война! Видите, мобилизовали! Паника по глубинке носилась дня три, выметая соль и спички из магазинов и сельпо. Сместили его с председателей, ушёл в какую-то аэродромную контору, пугать баб там.

Следующим председателем стал Антон Станкевич. Но поселился не на «председательской улице», как её прозвали, а в доме матери.

После детдома и службы в армии он с городской женой, которая его старше аж на десять лет, вернулся во Вьюнищи. К дочке жены дородили ещё двух девочек. Антон, вначале поселившийся в какой-то мастерской-бараке, долго судился и отсудил-таки материнское подворье.

Три сестры Антона из детдома разбрелись по свету кто куда, младшенькая же Ксюша умерла от коклюша. Мать не вернулась из заключения, сгинула где-то, было одно письмо от неё, разыскало детей в интернате. Просила ей писать подробно, как кормят, во что одеты, – писали, но от неё больше ни разу не получили. Ни слова.

Антон обосновался во Вьюнищах цепко, всерьёз. Сделали бригадиром, потом председателем. А кому ещё было председательствовать, из района не очень рвались на этот колхоз.

А потом все узнали слово «Чернобыль». И как ополоумели – побежали. Как прежде от колхоза бежали. Антон это презирал. Он не побежит. Правда, дети, вот если бы не дети! Девочкам рожать ещё, об этом столько говорят, пишут. Ненавидел эту необходимость – уезжать, убегать, и эти разговоры, и особенно тех далёких писак. Которые где-то там сидят и пишут, хотя самим бежать не надо. Не надо бросать нажитое и обжитое, гнездо матери, деда, прадеда.

Я уже обдумывал, чем могла быть завершена повесть о девочке Венере, о колхознице Венере, матери Антона Станкевича, когда среди других писем, посланных на Верховный Совет, прочёл одно – прямо-таки личная обида. И вот такое место: «Знать бы вам, а лучше не знать, как я ставил бы к стенке таких, как вы! Вам ничего не стоит порушить нашу жизнь, какая бы она ни была, но она наша. И что вы всё гоняете с места на место чернобыльцев. А разве не вы, умники, нам это подстроили?»

Подумалось, что это могло быть письмо Антона: в неясно написанном адресе указан только район, но именно тот, фамилия росписью, читается и как «Станкевич», а в самом письме упоминается колхоз «Заветы Ильича».

Честно говоря, не нахожу, на чём поставить точку. Под рукой у меня страничка белорусского текста – перевод молитвы-мольбы Старухи.

«I не стрывалi яны, грамагласна гаворачы: чаму ж, Уладар святы i адзiны, не судзiш, не помсцiш жывым за кроў нашу?

Iх ахiнулi ў адзежу белую, i сказана было iм, каб крыху супакоiлiся на час якi, покуль саўдзельнiкi ix i браты, якiя таксама, як i яны, будуць забiты, папоўняць лiк»[50].

На что надеяться, когда за спиной столько крови и лжи, самообмана и преступлений? Беда притягивает беду, ну, а если она – космических масштабов, какой же силы гравитация возникает и что она притянет из будущего? Неужто и впрямь наша судьба и предназначение – множить жертвы, пополнять счёт жертвам? Обвала ради, пророчества ради. Чтобы наконец услышало небо, вмешалось.

А может быть, достаточно помнить, что побывали в аду. И не забывать. Вот это и вынести, с этим выйти. И не расставаться подольше. Пока не передадите в другие руки нить покрепче.

Дописывал в Киеве, после посещения Бабьего Яра. Система, рушась и отступая, позволила евреям открыто прийти туда, где их убивали. Но послала с ними