Венера, или Как я был крепостником - Алесь Адамович

В этот октябрьский день проснулась рано, ни свет ни заря. От внезапно выпавшего снега окно на кухне по-зимнему белеет. Ну вот, дождались и снега, а колхозная бульба наполовину не убрана. Дожди всё мешали. Барина целый месяц не было, куда-то отдыхать ездил с семьёй.

Не спалось ещё и от разговора с бухгалтером Груней, который та затеяла вечером. Как бы случайно заглянула к Венере на кухню, а потом и высказалась: лучше бы тебе продать дом колхозу. У тебя столько детей, и уже подрастают. Получила бы деньги, лес колхоз поможет вывезти, ого́раешь[47] хатку по себе, никому дела до тебя – живи не хочу! И даже деньги останутся, не все уйдут: разве лишняя будет для тебя тысяча-другая? Дети совсем раздетые, никакой обуви, а скоро в школу старшим – за три километра бегать. Ну, и налоги… Всё расписала бухгалтер, все Венерины доходы-расходы и перспективы. Так оно и есть, как Груня говорит, сама Венера об этом уже подумывала, а ей, гляди ты, в кои веки колхоз навстречу идёт. Но тут она аж задрожала от испуга. Не спала, всё прикидывала. Оказалось, что она с этим опостылевшим домом-конторой связана крепче, прочнее, чем даже сама ожидала. Да как же так, значит вся му́ка и ожидания – всё напрасно, без результата, и ничего не светит даже детям её? У деда был дом, у отца Венеры, и у неё тоже, так или эдак, а был. У детей дома своего не будет. А то, что ей по силам построить, – времянка и есть времянка.

Нечего было делать с утра, но спать уже не могла. Тянуло пройти по всем углам, будто и на самом деле предстоит выезд навсегда. Оглядела тёплый закуток, где, как поросятки, спят её дети, и уже не показалось ей обидным, что вот так, не по-людски, она их держит. Зато и крепкие стены дома, и высокая крыша – всё ихнее. Перетерпеть только. Жизнь как-никак сдвинулась, у людей даже надежда стала оживать. Перетерпеть ещё, а там, гляди, и переменится жизнь. Столько мучились, так неужто всё понапрасну?

Чтобы не потревожить тут никого, направилась в холодную половину дома. Заодно и бульбы достанет из погреба. Два уполномоченных на нарах храпят, как пшеницу продавши. Уморил их с вечера Томаш своими побасёнками. Неплохо дед прижился-пристроился: от стола уполномоченные ночевать сюда приходят, ясное дело, не с пустыми руками, им ещё и под утро надо «поправить голову». Ну, и Томашу перепадает, он уже не хуже застольников-начальников в этом разбирается. И здороваться по-ихнему начал по утрам: «Гутенморген, если так!» (Что, только и осталось на свете от батьки Антончика – эта дурацкая алкашная присказка?)

Подняла за кольцо тяжеленную крышку погреба, вспомнила, что огонь забыла, вернулась на кухню, раздула угольки в печке и разожгла жёлтую, как воск, лучину-смоляк, света надолго хватит. Спустилась под пол по кирпичным ступенькам, выложенным ещё дедом, и забытые запахи её окружили. Детства запахи, от отца идущие, от жизни, которая то ли была, то ли нет. Везде полки, полки, из кирпича выложенные и из толстых досок настелённые. Теперь они загружены, закиданы тем, на что глаза не глядели бы: хозяйство Юнры, вещи, награбленные у баб-недоимщиц. Считается, что теперь это государству принадлежит, а что пропивается – не знает никто. А точнее, знают все, потому что и пьют все. Вот эта подушка с наволочкой в горошек, сколько слёз в неё выплакано чьих-то, и она здесь лежит – да как же можно, в этом доме живя, добра и здоровья ожидать? Какие проклятья и Юнре, и дому этому тут собраны: когда отнимали у людей вот этот самовар или бабкины кросны[48]. А заодно и всё, что наткала она на этом станке.

Но запах, запахи, они прежние – ради них даже без дела спускался бы сюда. Ну, и картошка Венерина тут, просыхает в углу. Пахнет погреб забытыми копчёностями, соленьями – слюну гонит изо рта. Томаш не раз говорил (у них одно на уме):

– Сюда с рюмкой спускаться: закусывать не надо.

А сколько бочонков мёда стояло, Венера ещё помнит. Теперь не водятся пчёлы. Кому их разводить, не терпит пчела выпивох. И ещё, отец говорил, не выносит она людей пугливых и несамостоятельных. А где теперь других найдёшь?

Полки, полки, бесчисленные и самые неожиданные углубления-ниши – на какое же добро это рассчитано? Человеку уже и представить, понять это трудно.

Всё Венерино богатство, с её трудов праведных, – горка картошки, да и та целиком со своего огородика. Ну, и какие-то морковка, бураки, присыпанные сухим песочком. Хорошо ещё, что со своих соток смогли ухватить: потому что и дожди лили, и председатель следил, не позволял. Пока, мол, колхозное не уберём. По ночам копались на огородах, но убрали всё. Уберёшь, если жить хочешь!

А за окном уже настоящая зима. Венера растопила печь, поставила бульбу варить и долго смотрела из окна на побелевший от снега сад. Белый был от цвета, когда она ходила на него с топором. Как мужики на зверя ходили когда-то. До сих пор больно подумать, вспомнить.

Прошла и по двору – из колодца воды набрать. Холодная, тяжёлая, уже зимняя. А кроме того, у неё кабанчик в дощатом сарае, давно подаёт голос, кличет хозяйку. Его бы в дом на зиму, в той же холодной половине поместить, но разве Венера хозяйка в этом доме? Покормила, разминая рукой каждый комочек в корыте, а он хватает, а он хватает, – хороший попался кабанчик. Хоть поразговаривала. С коровкой уже не поговоришь. И Серый – отрезанный ломоть. Хотя теперь он на колхозных работах, как и бывшая его хозяйка, стар и невзрачен сделался. А Барин на машине ездит, колхоз ему купил.

Вернулась в дом, а там уже не спят, уже утренний крик в телефонную трубку, на этот раз – о неубранной картошке. Видно, Барин с отдыха вернулся, а его там, в районе попривечали, он теперь сюда посылает матюки.

«Советская власть» промчался через кухню:

– Едут из райкома. Всех на картошку! От жива до мёртвого!

Скоро послышались голоса во дворе, что-то очень уж скоро. И какие оживлённые, не как обычно при таких сборах. Венера, выбирая в сенях, что похуже из одежды и обуви (хотя что может быть плоше того, что бабы носят каждый