Венера, или Как я был крепостником - Алесь Адамович

застолье в доме Венеры запомнилось. Может, оттого, что первое было. Но главное, что они, бабы, ещё тут хозяевами себя чувствовали, а начальство – гостями. Разговоры были и открытые, и почти душевные. Как-никак вместе победили такого лютого врага, вместе и жить теперь. Вместе, но как?

И про то вспомнили, напомнили, как обещали в войну: всё по-другому будет. Или же будет, как в той присказке, Томашовой, разумеется: когда тонул, топор обещал, а выплыл – и топорища жалко?

– Да вы, бабы, пропадёте без помощи государства, – уговаривает Костя-председатель.

– Колхозы – путь к зажиточной жизни. Лучше Сталина не скажешь! – потряхивая головой, повторяет одно и то же «Советская власть», для которой Костина канистра кончилась на втором стакане. (Жена и второй допить не позволила.)

– Нет, вы скажите, – не унимается Томаш, – почему фашист колхозы не распускал? А должон бы. Советские же колхозы. Не распустил, только клеймо поменял. Общиной стали называть. А тебя вот, председателя, называли старостой.

– Так я тебе, дед, староста? Да я их сам, знаешь, сколько!..

– Не в слове дело. А в том, что и для фашиста колхоз выгоден.

– Ну, так чего тебе надо? – соглашается беззаботный Костя. – Значит, такая форма, сам говоришь, удобная. Для всех пригодная.

Тут Костя-председатель вскочил на ноги, по-петушиному похлопал рукой себя по боку и кукарекнул во всю глотку.

– Хлеб госуда-арству!

После – с ногами вскочил на лаву, коротенькой рукой в воздухе подёргал и голоском петушка молоденького:

– И эмтээсу!!!

«Энкаведе» аж задёргался, аж за сумку схватился, шарит в ней, нервно что-то ищет. Костя пьян-пьян, а всё замечает:

– Ну, что ты все в этой торбе шаришь? Что у тебя там – мандавошки?

– Уймитесь, Крюк! Не теряйте лица. Народ смотрит. Вас ещё выбирать должны.

– Ах да, выбирать. Октя, выберешь?

– Я ещё посмотрю.

– Ну, и смотри. Вот Венера – добрая душа. Как, Венера?

Шалапут ты, – подумала Венера.

Отец любил слово: рызыкант. Это про таких. Их и в войну хватало. Сколько прошло через дом Станкевича, хочешь, не хочешь, со всякими-любыми надо уживаться. Отец это умел, хотя цену им знал. Одним днём живут. Смотрит и не видит, говорит и сам не слышит, что говорит. И трезвый, как пьяный. Ненадёжные, хоть ты плачь. Годные для войны, а жить как?

Когда «Советскую власть» жена Груня утащила спать, а Костя-председатель бессмысленными очами упёрся куда-то в стену, вот тогда заговорил кожаный «Энкаведе»:

– Вот что, женщины, жалко мне вас, потому скажу. Внимательно слушайте, ни от кого больше не услышите. И я последний раз говорю. День такой, ладно. То, что вам понаобещали народные мстители, партизанчики эти, когда пили вашу самогонку тут да яичницу жрали, забудьте. И никогда не вспоминайте. Особенно вслух. Так будет лучше для всех.

Война вернула ещё одного мужика Вьюнищам. Как выплюнула. Пока война сама не окочурилась, он где-то валялся по госпиталям, ну а теперь: получай, баба, что осталось от суженого! Это Прохор, довоенный председатель вьюнищского колхоза «Заветы Ильича». А жена его – Вольга, ей за ним ехать. Собирали всем домом: кто юбку поцелее, почище дал, кто хусточку на голову. Она же едет туда, откуда возвращаются мужики, и нельзя там показываться бабе, на которую и глянуть не захочется. И плакали, и смеялись, гадая, что война Вольге оставила, а чего не оставила. Костя-председатель уважил своего предшественника, дал под него (или что осталось от него) не только Серого, но и лёгкий возок, который добыл где-то в соседней деревне, в «бригаде». (В колхоз «Заветы Ильича» теперь входили четыре деревни.)

К вечеру Прохор был дома, даже начальство вышло встречать его – выманили бабьи голоса, плач, восклицания. Только свадебных колокольчиков на дуге не хватало, столь торжественно было его прибытие: кучер Томаш с лихо намотанными на руку вожжами, счастливые Вольга и Прохор, как голубки, сзади. Грузная рука мужа лежала у Вольги на плече, а она голову наклонила то ли от тяжести, то ли от смущения, что именно её наградила судьба, выделила одну из всех. Даже румянец на запавших немолодых щеках. Второй рукой Прохор напряжённо держится за край кошевки.

Грузный, незнакомые чёрные усы, как у цыгана, и почему-то на голову выше Вольги, а было всегда наоборот. Но тут же увидели, поняли: это он взобрался на сиденье с ногами, а точнее – с обрубками ног, широкими, толстенными, как у слона, обтянутыми вытертой кожей. Бабы сразу придвинулись:

– Прохорка, а моего Ничипора не пришлось там видеть?..

– А моего Павла?..

Инвалид вдруг по-обезьяньи ловко, только медали звякнули, перемахнул через кошевку, повиснул на руках – спустился туда, где дети. Никто не успел сообразить и помочь. Томаш только подал ему доску на колёсиках.

– Вот я и на своей земле, – крякнул инвалид, ловко вскакивая на доску. – Привет, братва!

Дети за войну привыкли к искалеченным животным, людям. Они для детей почти норма, но только более интересно. А тут ещё столько медалей, орденов. И на колёсиках. (Те «ролики», что под ловкой ступнёй наших сегодняшних акселератов, несущихся по городским тротуарам, не родня ли они Прохоровой доске с колёсиками?)

Коротенький дяденька ловко подкатывает то к одному, то к другому, отталкиваясь руками от земли.

– Ну, ты чей? А, знаю. А ты? С батькой твоим невод таскали. Ну, тебя, рыжая, узнаю. Ксенья, твоя девка?..

За столом, с ногами на лаве, он снова был выше всех, и голос его заглушал даже начальство: нерастраченная уверенность и чувство превосходства фронтовика, у которого всё на виду: где был, что делал. И эти ноги, и эти ордена-медали.

– Ничего, баба, проживём! Они вот прокормят. Будь спок! Вот за этот – платят. И за этот, и за этот.

Под конец растопыренными пальцами по наградам, как гармонист по клавишам, провёл. Обнял Вольгу, смущающуюся, как невеста.

– Ничего, баба, детей заведём. До войны не получалось у нас с тобой, теперь получится. Всё теперь получится!

А ведь почти убеждён человек был, как и многие тогда: пойдут дела, не как было – по-другому всё.

Прохора с Вольгой поселили в «холодной» половине дома, где же ещё, если в самой просторной комнате теперь и правление колхоза, и сельсовет, и МГБ, и ночлежка для уполномоченных из района. На Венериной кровати спит Груня с «Советской властью», на второй – по очереди или Костя-председатель, или Энкаведе, а то и кто-то из района. Хорошо, что лавы широкие, дед и татка постарались, – кое-как размещаются все.

Венера живёт в основном на кухне, и печь в её полном владении.

Сначала власть