Венера, или Как я был крепостником - Алесь Адамович

– Ну, бабы, ну, бабы! – только и сказал Короткевич. – И смех с вами, и грех.

Глава третья

«И ещё сказал бы ему (тому, кто тоскует по временам, когда «цены снижали»), что Сталин продавал недорого то мясо, которое у моих родителей-колхозников вообще задаром брал.

И привёл бы ему невыдуманный бюджет этих колхозников за 1952 год:

Приход:

а) 120 кг проросшего зерна пшеницы (прозевали, промокло, проросло, государству оно ни к чему, на тебе, колхозник, живи зажиточно).

б) 90 кг кукурузы в початках (початки тоже прошли как «продовольствие», хотя ни свинка это не ест, ни курица не клюёт).

Расход:

а) 1500 рублей (старыми) Сталинского «добровольного» займа (хотя при взимании его порой и по зубам давали).

б) налог со двора (на козу, поросёнка, сад) – 1000 рублей.

И 40 кг мяса.

Шутил как-то Жванецкий (и может, думал, что нам это смешно) – получаем 250, живём на 400. А тут – приходуем 5, расприходуем – 2500. Вона как!

И, как сейчас, вижу Её, родившую меня, на колхозном поле, ломом выковыривающую мёрзлую свёклу из земли (при рационе – лепёшка, лук, соль) и произносившую как-то полусознательно:

– Це ж рабство… Це ж рабство…

Но говорить всё это кадровику не стал: человек из прошлого – не поймёт».

(Из письма Михаила Владимировича Дроздика, г. Черновцы)

Как-то перемучились осень и зиму на болоте, в лесу, а весной через головы лесных и болотных людей прокатился фронт – было, как никогда прежде, тяжело. Но и зато, какая надежда, что вот-вот всё плохое будет позади. Только бы не настигла беда на самом пороге спасения.

Начинается то, ради чего стоило всё переносить. А иначе такого и не пережил бы, не вынес.

У Венеры к тому же был Серый: отцов подарок и как бы завет – с чем она войдёт в другую жизнь. Сберегла Серого, уцелел, остался при ней – сама с трудом верит. Бывало так, что и мышь не знала, в какую норку себя спрятать, а тут – конь. И от людей, и от волков надо уберечь. Но если так повезло, разве нельзя надеяться, что и дальше будет не хуже, – к лучшему всё идёт.

И потянулись люди к сгоревшим, разорённым своим гнездовищам, забрав, неся с собой все потери, – не было никого, кто бы не потерял. А Венера не шла, она ехала – пусть и на разбитой, чужой, а не той, отцовской, с крашеными ступицами телеге, зато коник у неё свой, теперь навсегда свой. И не одна ехала, она может и людям помочь: на возу детишек – не посчитаешь. При них бабушки, уже совсем обезножевшие. Кто чей – не поймёшь, да и не имело значения. Загруженный детьми воз и бредущая следом толпа баб. Две коровы при них. Мимо проносятся незнакомо тяжёлые машины, говорят, американские, солдатики наши обязательно крикнут, обязательно помашут рукой:

– Эй, невесты! Ждите нас!

А сами – грязные, заморенные, ну, ничем не лучше Венериной команды.

– А у нас свой есть жених! – пытаются и бабы хорохориться. Это – про Томаша, однорукого деда-партизана. На единственную руку его намотаны вожжи, но он ухитряется и цигарку ею к усам подносить. Можно подумать, что с одной рукой и родился.

Как с поезда, кто-то слазил, сходил, собирал в кучу своих детишек и уводил по полевым дорогам к невидимым деревушкам. Не зная, есть там что или ничего – как и вблизи шляха: грязные печные трубы да чёрные, ещё не зазеленевшие сады. А на воз подсаживаются новые пассажиры, догружают его уставшими, глазастыми детишками – кого догонят или кто догонит. Венерин конь и хромать перестал: как бы даже гордится своей ролью, разделяя чувства хозяйки.

А что их всех ждёт дома, которого, скорее всего и нет, одни угольки, – об этом не говорят. Не об этом говорят, а всё про солдатиков, армию, на которую никак не насмотрятся, не нарадуются. Свои, свои, вот они, наконец, здесь, – не верилось уже, что и дожить приведётся! А что грязные, и голодные по виду, и совсем не такие, какими представляли их, ну и что – такие они даже ближе, роднее.

Не знала и Венера, что её ждёт во Вьюнищах, точнее, знала, что лишь адская чернота на месте всего, что ей дорого было, что было её жизнью. Всё, что у неё осталось, едет с нею – это Серый, это несколько баб, красавица Октя из Вьюнищ, ну, и больки-струпья её памяти, которые, лишь глаза опусти на руки, – сразу видишь. За это время почти привыкла, что она урод: пожёванные огнём руки, шея. Но как, как ей, девушке, к такому привыкнуть, ей, Венере, которую все выделяли даже среди девушек повзрослее?

Не знала, что чудо ждёт-дожидается её во Вьюнищах. Небо решило, видно, вознаградить хотя бы этим чудом. Кто знает, не в счёт ли будущего? Того, которое казалось столь угадываемым. Светлым и блаженным, как тот свет для мучеников-святых, верящих, что им уготован обязательно рай.

Сколько раз в лесу, на болоте, Венере всё это виделось: возвращение во Вьюнищи. После того сарая, пожара, канавы она боялась ночи, сна, снов, зато днём как наяву всё это видела – возвращение во Вьюнищи. Не в другие какие-то, а в те, где живут её отец, её мать, Антончик, сестрички, все живы-здоровы и деревня, как прежде была. Вот это, оказывается, и было счастье – всё, что было прежде, а она, да и никто, не знали этого. Чаще всего припоминалась посадка картошки на своём огороде, о, это был всегда праздник. Радуются дети, помогая сажать картошку, боязливо-тихо улыбается мама, как бы робея кого-то разозлить или что-то спугнуть, ну, а отец, прямо как генерал какой, вышагивает за плугом, подёргивая то за одну, то за другую вожжину, слегка, как на больного, на доходягу колхозного коника покрикивает. Так трудно выпросить коня у бригадира, невольно будешь уважать, как капризного и важного гостя. Всё перед глазами, все, кто тебе дорог, здесь – и тихо вокруг, а голоса у всех такие добрые, и ничего плохого не ждёшь, не будет… Как Венера теперь понимала свою маму, её постоянный страх всё потерять, над которым вместе с таткой дети подсмеивались, от которого дружно старались разбудить свою маму.

Бабья, детская команда Венеры подъезжала к