Соловки - Василий Иванович Немирович-Данченко

Я вошел туда.

В одной группе шел разговор о расположившихся внизу крестьянах. Мне и прежде кидались в глаза их лохмотья и особенно измученные, даже здесь выделявшиеся какою-то натугою, лица. Казалось, целые поколения нищенства, кабалы и неволи создали такие осунувшиеся черты, такие равнодушные терпкие взгляды. Рука невольно тянулась в карман за подаянием.

— Вы действительно думаете — убогие? — рассуждал вятский купец, один из тех, которые готовы задушить своего рабочего человека, чтобы только выжать из него лишний грош в свой карман.

— Да поглядите на них, так голодом и несет!

— Потому что они добровольно голодали всю дорогу, именем Христовым питаясь. А знаете, что между ними есть такие, что несут в монастырь по 100 и по 150 рублей, завернутых в тряпке. Спросите вон у монаха!

Спросили. — Бывает, да редко… Все же случается. Один пришел такой-то, триста рублей принес.

— Да ведь это нищие! — вырвалось у меня.

— Некоторые из них только Христа ради нищие. Такой нищий как придет, так мало-мало десять целковых вывалит, а нередко и пятьдесят, и сто. Усердие к святыне! Поди, у другого и дома есть нечего — а тоже на благолепие обители от души жертвует свою лепту. Есть, что коровенку свою продают ради этого.

— Хороша лепта для крестьянина — целый капитал!

— И какой еще капитал, семья на ноги встанет!

— Для Бога, господа, больше трудятся… Для Господа Бога. Приверженность эту чувствуют.

— Расспросите вон у того, у кривого-то, — обратился ко мне вятчанин, — как на него в Орловском уезде разбойники напали. Смеху, то есть, подобно. Перед тем один мещанин ехал — того ограбили и убили. Ну, а этого, как поймали, сейчас: «Куда идешь?» — «В Соловки…» — «Врешь, сучий сын. Кажи мошну». А у нас знаете, коли кто идет к угодникам, так все село поминальные записки дает, о вечном или срочном там поминовении. Этаких документов у другого целый воз. Тот сейчас разбойнику кажет мошну, смотрят — действительно, что в Соловки идет человек… Ну, говорят, ступай, помолись за нас грешных, потому ты, значит, о душеспасении… А атаман ихний вынимает из кошеля своего двадцатьпятную, — на, говорит, запиши и меня, чтобы по гроб моей жизни, потому как я во многом грешен… В Анзерском, говорит, ските запиши на вечное поминовение и отдай пять рублев, ну, а двадцать угодникам в кружку. Закажи молебны о здравии и в кружку… А одначе сапоги с него сняли, босым так и пустили.

— Известно, народ отчаянный… Легкий народ.

— У нас тоже крестьянин один был — богач. Пообещался в Соловки, в виде нищего то есть. Так всю дорогу в тряпках и прошел. Милостыню просил. На грош хлеба не покупал — все именем Христовым. А как в обитель пришел, сейчас пятьсот… Ну, только домой воротился и закурил, и закурил… Потому, говорит, мне все ноне простится… Великий я, говорит, перед Богом подвиг сотворил… Вот они нищие какие. Другой, может, какие грехи этим замаливает.

— У Господа милостей много! Особливо ежели через угодников! — согласился монах.

Пароход начинало слегка покачивать… У многих уже вытянулись лица.

Воплощение насморка и флюса стояло у кормы, меланхолически поглядывая на окружающих.

Мы приближались к бару.

— Ну, будет качка! — заметил мимоходом матрос, проходя к рулю.

Я оглядел небо. Весь северо-запад затягивало жемчужными, золотившимися по краям тучками. Волны становились крупнее и крупнее… Кое-где змеились гребни белой пены, и отдаленный гул все ближе и ближе подходил к пароходу.

— Вам бы лучше в каюту! — пригласил монах меланхолическую деву, весьма внимательно рассматривавшую что-то за кормою. Она наклонилась еще ниже, цепляясь за края борта.

— Уведите ее! — приказал рулевой монахам-послушникам. И еще недавно увлекавшаяся прелестями моря, а теперь первая жертва его — пассажирка под руки была уведена с палубы.

IV

Сибирячка

Проходя между народом на палубе, я невольно остановился у одной группы. Ее составляли: в центре — слепец старик, который, и сидя, опирался о посох. Жаркий луч солнца золотился на голом черепе, охватывая заодно и не зрячие глаза, и детски наивно улыбающееся сморщенное лицо. Из-под открытого ворота посконной рубахи во все стороны торчали углы костей. Рядом с ним, пониже, на каком-то жиденьком узелке помещалась небольшая худенькая девушка с робким лицом и точно раз когда-то испугавшимися и в одном выражении страха застывшими глазами. Синий крестьянский сарафан висел на костлявых плечиках. Она только что начала соседке своей рассказывать о многотрудном пути, который довелось пройти ей до Архангельска.

— Я сама из Иркутского города, в Сибирях это!

— Нну! У меня братан там, на поселке. Что ж ты сюда, по усердию или по обещанию родителев?.. Тут больше по родительскому приказу бывают…

— Нет, сама. Потому я с малолетства по обителям!

— А меня грешную только сей год Господь сподобил. Тебя как же это одну мать пустила?

— Много тут было… горя разного. Пять годов это дело задумано. Все с отцом совладать не могла!

— А у тебя отец-то кто?

— Мещанин торгующий.

— Ну!? Что ж ты это с сытой-то купецкой жизни… Поди, на пуховике спала…

— Судьба, знать!

— Давно ли ты оттуда?

— Семой месяц!

— И все одна? Или со стариком?

— Нет. Старика-то я под Шадринском нашла. Не родной.

— Известно, кому какая судьба. Поди, сестры, коли есть, по праздникам пироги едят, да с утра до ночи на красу свою девичью любуются. А ты на-поди! Босая всю путину прошла?

— От Томскова-городка босая, потому какие башмачонки были — совсем развалились!

— Ну, это тебе все зачтется. Много ты можешь согрешить теперь, потому твой подвиг велик. У Бога все на счету.

— Уж сколько и били меня, как сказала, что в Соловки хочу.

— Родители?

— Они. А и пошла-то я, чтоб, значит, родительские грехи замолить. Первый раз я, не спросясь, пошла, без виду. Ну, меня верст за двести от Иркутского и пымали… И по этапу домой приволокли. Потом я опять ушла — отец на лошади догнал. И на цепи стал держать. Месяца три не слушали, однако ради дня ангела — ослобонили. Сколько одного бою было — страсть. Насмерть били!

— Ах, ты — болезная. Ишь, как тебя Господь сподобил! Все, милая, зачтется!

— Тогда я и сказала родителям: сколько ни калечьте, а воли моей с меня не снимете. Потому было мне видение… Святой Зосима во сне являлся и ободрял на подвиг… Отцовские грехи, говорил, замоли… Три раза было видение. Тогда и задумала я идти — к отцу. Сказала ему — позеленел: одначе смолчал. Ступай вон, —