Центурионы - Жан Лартеги

крестовый поход со службой часового, поставленного на стенах заброшенной цитадели, на крыльце пустой церкви или у решёток музея и библиотеки, куда больше не ступала ничья нога.

Жюльен Буафёрас, направляясь к вокзалу Сен-Шарль в гражданском костюме, который делал его похожим на рабочего, принарядившегося в воскресенье, вспоминал орды кошек на пустыре, их жестокие привычки и их короля, такого же глупого и жестокого, как главарь американских гангстеров. Этот образ преследовал его, ибо ему казалось, что он имеет некоторое отношение к проблемам, стоящим перед ним.

Всё ещё неся потрёпанный чемодан, он сел в поезд, идущий в Канны. Кто-то оставил в купе вчерашнюю газету, и он просмотрел её. Восстание охватило весь Алжир. Были отправлены свежие войска. Генштаб объявил, что всё это закончится в течении нескольких недель.

Он подумал о Махмуди. Что бы он сделал на его месте? Лучшая роль — роль мятежника, на его стороне всегда книги, фильмы и благородные люди. Но защита развалин — дело неблагодарное и унизительное.

Что происходило в умах римских центурионов, которые остались в Африке и вместе с кучкой ветеранов и варваров-ауксилариев, всегда готовых на предательство, пытались сохранить аванпосты Империи, в то время как народ Рима погружался в христианство, а цезари — в разврат?

В Каннах Жюльен сел на автобус, который высадил его у Ла-Сербальер — поместья его отца. Оно тянулось от Грасса вверх по холму к Кабри, и было скрыто от посторонних глаз толстыми гладкими стенами, похожими на стены тюрьмы. Он позвонил в колокольчик у ворот — открылся глазок, и старый китаец коротко осведомился через решётку:

— Цто твоя хотеть?

Тут он внезапно узнал посетителя, и на угрюмом лице появилась широкая улыбка:

— Онь[87] Жюльен, моя оцень цаслив…

Китаец широко распахнул ворота, чтобы пропустить машину Жюльена, но там стоял только молодой хозяин с потрёпанным чемоданом. Китаец выхватил чемодан из его рук и пристально оглядел с головы до пят. Онь Жюльен был сумасшедшим. Возможно, в том была вина вьетнамской няньки, которая воспитывала и каждый день брала его с собой возжигать благовония в пагодах Будды. Мальчик вдохнул слишком много благовоний, и это, должно быть, повредило ему рассудок. Сам же Лун был добрым христианином, добрым протестантом, который предпочитал благовониям запах мыла. Онь Жюльен не изменился, он по-прежнему одевался как бродяга. Ни большие автомобили, ни красивая одежда, ни опиум, ни хорошая еда, ни, как старого хозяина, славненькие маленькие девочки — ничто не интересовало его, кроме войны и политики…

На веранде дома показался мужчина. У него была длинная узкая голова, которая заканчивалась ртом, больше похожим на присоску. Губы краснели так ярко, что казались накрашенными, а кожа была такой бледной, что выглядела прозрачной, обнажая голубую сеть вен и артерий. Измождённый остов был закутан в нечто вроде монашеской рясы.

Вокруг этого существа, которое только что вышло из темноты и моргало в свете поздней осени, сияли великолепные клумбы со цветами. Лёгкий ветерок принёс с собой все ароматы Прованса, солнца и жизни: благоухание тмина, тимьяна, фенхеля, сладкого майорана и резкий запах сосен. Но мужчина выглядел как труп в этом роскошном саду.

— А, наконец-то ты здесь, Жюльен!

— Да, отец.

— Я отправил тебе билет на самолёт в сайгонский банк.

— Я предпочёл вернуться на корабле с моими друзьями.

— Всё ещё не желаешь взять ни сантима из того, что считаешь моим неправедно нажитым богатством?

— Нет, всё проще: мне не по себе с деньгами, я чувствую, что они отделяют меня от чего-то, что в основном важно для меня. В любом случае, я очень рад снова тебя видеть.

— И я. Входи.

Жюльен сразу же почувствовал пьянящий, пропитывающий запах опиума, смешанный со слабым душком аптеки. Они прошли через большой холл с китайскими драпировками и лакированной мебелью, а затем очутились в маленькой тёмной комнате. На полу были расстелены две тонкие тростниковые циновки. Между ними стояли все принадлежности курильщика: маленькая масляная лампа с золотистым пламенем, бамбуковые трубки. Запах наркотика, похожий на запах плесени после дождя, узнавался безошибочно, заглушая всё остальное.

Над лампой, как японский какэмоно[88], висел свиток расписного шёлка, украденный из Летнего дворца.

— Я часто думал об этой картине, — сказал Жюльен, — особенно, когда шёл связанный по дорогам Аннама. Я представлял её гораздо больше, а это всего лишь старый кусок пожелтевшего шёлка.

Он устроился на циновке лицом к отцу и наблюдал, как тот держит над пламенем маленькую гранулу опиума, зажав её длинными серебряными спицами.

Старик всмотрелся в него слезящимися глазами:

— Ну, что ты думаешь об этой войне, которую мы… да, об этой войне, которую мы только что проиграли.

— Мы неизбежно должны были её проиграть.

— Не хватало оружия, не хватало денег?..

— У нас было слишком много оружия, слишком много денег. На эти деньги мы купили много марионеток, а Вьетминю в это время позволили взять наше оружие. У нас не было причин для борьбы, кроме той, чтобы помешать коммунистам развернуться в Юго-Восточной Азии. Для этой цели нам нужна была поддержка вьетнамского народа. Но как они могли поддержать нас, если с самого начала мы отказали им в независимости? Но только гораздо позже, в лагерях для военнопленных, мы поняли, что этот конфликт перерос сам себя.

— Ну а ты? Какую роль тебе пришлось сыграть в этом деле?

— Многоликий персонаж — по очереди руководитель партизан, политический советник по расовым меньшинствам, агент разведки, но чаще всего я выступал как наблюдатель. Очевидец.

— Хочешь выкурить трубку?

— Нет, спасибо.

— И всё же опиум — порок очевидцев.

Арман Буафёрас затянулся. Маленькая гранула забурлила, увеличилась, и старый тайпан выдохнул дым.

— Хочешь пойти и прилечь? Твоя комната готова уже больше недели.

— Нет, спасибо.

— Тогда продолжай.

— Азия потеряна. Коммунисты внедрили там чрезвычайно действенные и стоящие методы. Они превратили Китай и Северный Вьетнам в огромный, идеально организованный, совершенно бесчеловечный муравейник. Это продержится довольно долго…

Старый Буафёрас хлопнул в ладоши, и вошёл Лун с чаем.

— Это продержится до тех пор, пока продержится их полицейская система.

— Предположим, что своего рода народная приливная волна внезапно уничтожила всю китайскую коммунистическую организацию. Каков будет результат, отец?

— Анархия, чудовищная, вселенская анархия во всемирном масштабе, человеческий океан, охваченный яростью ветров и разрушающий любые волнорезы…

Жюльен вновь вспомнил орды бродячих кошек в Марселе и глупого их короля. Гоминьдановский Китай был примерно таким же, со своими военными лидерами и разбойными генералами.

— Неприятная мысль, не правда ли, отец? На нашей перенаселённой земле, где дистанция уничтожена, мы едва ли можем позволить себе анархию в шестьсот миллионов человек.