Из пережитого - Юрий Кириллович Толстой

С именем Валландера связан и такой эпизод. После отставки А. Д. Александрова место ректора оказалось вакантным. В числе его возможных преемников называли Валландера, но потом его кандидатура отпала. Сергею Васильевичу ленинградские руководители объяснили это так: «Мы-то знаем, кто вы такой, но наверху каждый раз придется объяснять, что Валландер – это не Валландер. А это, сами понимаете, хлопотно». Но эта история, конечно, далеко не забавная.

Приближалась пора написания дипломной работы. Темой ее под несомненным влиянием работ Венедиктова я избрал приобретательную давность. Написал работу объемом 200 машинописных страниц (бабушка из Москвы прислала деньги на перепечатку). Рецензентом был назначен профессор В. К. Райхер. Отзыв Венедиктова и рецензия Райхера каждый по своему объему были не менее 1 печатного листа. Райхер сделал около 30 замечаний. Защита длилась несколько часов, причем Райхер следил, чтобы я ответил на все его замечания. И когда на одно из них я не ответил, он настоял на том, чтобы я дал ответ и на него. Вот как профессора относились в то время к своим обязанностям! А ведь и тому и другому было уже за шестьдесят.

Пришла пора распределения. Анатолий Васильевич прочил меня в аспирантуру. Чтобы поднять свое идеологическое реноме, я незадолго до окончания университета вступил в комсомол. Анатолий Васильевич мне сказал, что если я этого не сделаю, дорога в аспирантуру закрыта. Помнится, я тогда спросил Венедиктова: «А почему вы не вступаете в партию?» Он отшутился: «Потому что не хочу быть проректором университета. К тому же, – добавил он, – из комсомола по возрасту вы сможете выйти», – что я впоследствии и сделал.

Опять же для повышения своего рейтинга или создания благоприятного имиджа (называйте, как хотите) я отправился на первомайскую демонстрацию, хотя, честно говоря (повинную голову не секут!), до этого в таких мероприятиях не участвовал. Здесь произошли два события, которые врезались в память.

Во время демонстрации ко мне подошел наш декан Сергей Иванович Игнатов и сказал: «Я знаю, что ты хочешь поступать в аспирантуру. Так вот, тебя готовы взять либо Самуил Исаакович Аскназий, либо Владимир Константинович Райхер» (первый заведовал кафедрой гражданского права в Юридическом институте, а второй – кафедрой советского права в Финансово-экономическом институте). На это я ответил: «С большим уважением отношусь и к тому и к другому, но мой учитель Анатолий Васильевич, и я пойду в аспирантуру только к нему либо никуда не пойду». Сергей Иванович засмеялся, похлопал меня по плечу и сказал: «Не беспокойся, мы тебя рекомендуем на кафедру в университете». Я понял, что он брал меня на понт.

Другой эпизод мог окончиться для меня более чем печально. Мое появление на демонстрации не прошло незамеченным, и меня решили проверить на прочность. Мне дали нести портрет Берии. Портрет был на очень тяжелом, плохо выструганном, сыром древке. В то время, да и в последующие годы демонстранты либо стояли, либо должны были чуть ли не бежать. Люди от этого изрядно уставали и выматывались. День выдался холодный, и я был в зимнем пальто (демисезонного вообще не было). Промучившись с Берией несколько часов, изрядно устал. К тому же сильный ветер постоянно старался вырвать злополучный портрет у меня из рук. Все пальцы были в занозах. По заведенному тогда церемониалу, после того как колонна прошла мимо трибун, все реквизиты в виде портретов, транспарантов и прочей муры подлежали сдаче в положенном месте ответственному за них лицу. Нам их нужно было сдавать у Ростральных колонн на Пушкинской площади. Поэтому с площади мне нужно было по Дворцовому мосту добраться туда, где я должен был сдать портрет. Когда я шел по мосту, ветер усилился. Портрет удерживал с трудом. К тому же мне страшно хотелось писать. Когда я добрался до положенного места, мне до того все осточертело, что я, забыв всякую осторожность (вспомним, что это был 1950 год!), вместо того чтобы бережно уложить портрет в общей куче, где уже находились другие вожди, его почти швырнул. В тот же миг мне кто-то сильно сжал плечо. Я обернулся. Передо мной стоял Борис Ушков, фронтовик, здоровенный тогда детина, который как раз и отвечал за сохранность реквизита. «Ты кого бросаешь?» – гневно спросил он. Я ничего не мог сказать в свое оправдание, так как был кругом виноват. «Иди», – смилостивился он. Я понуро побрел от рокового места, забыв обо всех естественных надобностях. Меня охватил жуткий страх. Ведь если Ушков расскажет об этом кому следует, мне крышка. Прощай не только аспирантура, но, возможно, и вольная жизнь (я помнил ежовщину!). Что делать? Решил посоветоваться с Венедиктовым. Набрал из автомата его телефон (А-1-67-44) и попросил о встрече. Понимал, что по телефону о таких вещах не говорят. Когда я ему об этой истории рассказал, он заметно помрачнел, но, как мог, меня ободрил. «Ничего не предпринимайте, не посоветовавшись со мной», – сказал Анатолий Васильевич. Эта история осталась без последствий, Ушков меня не заложил, за что я по гроб жизни ему обязан[52].

А вот еще один примечательный эпизод. В годы хрущевской оттепели я жил в коммунальной квартире, без ванной и ходил в баню. Приходилось выстаивать очередь. Как-то, стоя в очереди, готовился к лекции по римскому праву и читал труд то ли Покровского, то ли Хвостова. За мной стоял мужчина лет сорока, который старался заглянуть в то, что я читаю. Поскольку он так и не мог в этом разобраться, неожиданно задал вопрос: что я читаю. Показал ему название книги. Тогда он ошарашил меня новым вопросом: не запрещена ли она? Ответил: да нет, не запрещена, взял ее в библиотеке. Он продолжил разговор, настроившись на миролюбивый лад: знаешь, я ведь так недавно одного выявил. Он Есенина читал. В свою очередь спросил его: а где вы работаете, если так всем интересуетесь? Он жестко ответил: в органах. Около нас крутился мальчишка лет десяти-двенадцати. К ответу отца он добавил: папа на молокозаводе работает, за что получил подзатыльник. Я понял, что он, по-видимому, работник органов, которого в ходе чистки отправили в отставку и трудоустроили на молокозавод, возложив на него обязанности осведомителя. Очевидно, на заводе он не прижился и скучал по прежней работе. Мне оставалось, разумеется, про себя, его пожалеть. Надо сказать, что в те годы я довольно часто встречал таких «лишенцев», выбитых из привычной колеи, которые нередко вслух выражали несогласие с новой властью