Эмигрантские тетради: Исход - Федор Васильевич Челноков

я и М. М. Охотников – за поездку. Бобринский хотел бы тоже ехать, но его зовут белградские дела. Князь Урусов, наш «знаменитый дипломат», окончательно против, так как он не уверен, что приезд наш туда обойдется благополучно, что до сих пор все было великолепно, но поездкой в Сплит мы можем испортить все сделанное. [Говорит, что] там находятся суда всех союзных флотов, что американцы запретили там какие-либо манифестации, служившие обыкновенно к возбуждению страстей населения, могущие перейти в свалки, так как население там состоит из итальянцев и далматинцев; наконец, он имеет сведения, что там находится до 15 000 беженцев из мест, оккупированных итальянцами, что беженцы эти считают, что Россия предала их и что нам самим угрожает опасность от этой публики.

При изложении этих мотивов Клисич вставляет какое-то невинное слово, Урусов вскакивает и, заявляя, что ему не дают высказаться, убегает из вагона. Башмаков, смертельно обиженный, что в Цетинье его останавливали во время произнесение речи, признанной всей делегацией непомерно затянувшейся, дальше ехать не хочет, мотивируя свой отказ единомыслием с Урусовым. Каразин находит, что нужно ехать в Белград, там ознакомиться по газетам и другими способами с международной ситуацией, тогда устроить два-три заседания и, выяснив положение, вынести резолюцию, ехать или нет. Это после того, как наша поездка устраивалась в течение почти двух месяцев и стоила громадных хлопот. Родичев тоже заявляет без объяснения, что он едет в Белград. Но для нас его решение прозрачно. Он находится в делегации князя Урусова и получает в день по 100 франков французских, что составляет на местные деньги около 175 динаров. Урусов за самовольную отлучку может лишить его этого гонорара.

Когда все это вышло наружу, мы трое говорим, что остаемся в Дубровнике купаться. Однако Михаил Васильевич не унывает и, говоря с Бобринским, уговаривает его еще раз потолковать с Урусовым, и наконец изобретается компромисс: мы четверо едем с Клисичем в Дубровник и купаемся, Родичев присоединяется к нам и все мы ожидаем телеграмму. Остальные четверо едут в Белград, и с Штрандманом обсуждают этот вопрос.

На станции Груз или Гравоза, служащей железнодорожной станцией для Дубровника, мы сходим часов в 9 вечера, всей компанией отправляемся в ресторан «Пятак» и заканчиваем свою поездку прекрасным ужином с великолепно приготовленным лангустом и таким количеством вина, что когда пришлось платить по счету, все были удивлены, что выпили 6 литров. Но по проверке это оказалось верно. Пробыв в вагонах с 12 до 9 часов вечера и ничего не пив целый жаркий день, мы так навалились на вино, что в конце концов нечем стало чокнуться на прощанье.

Делегация наша разбилась на две части, мы отправились по номерам, где клопы и всякая нечисть пожирала нас всю ночь. А другие устроились в вагонах и рано утром умчались в Белград (21 августа) после 15-дневного путешествия, давшего нам незабвенные воспоминания о безграничном расположении к нам тех кругов сербского общества, в которых нам пришлось вращаться. Нам пришлось побывать в странах и увидать народы, о которых приходилось лишь читать в книгах и газетах, а у большинства не было никаких шансов когда-либо воочию увидать все это, бесконечно интересное и красивое. Казалось бы, что эти две недели, проведенные нами в теснейшем сожительстве, при преследовании одних и тех же интересов, при исключительно благоприятной обстановке, должны были сблизить нас, но этого не вышло. Одна половина делегации даже как будто была рада освободиться от другой.

Возможно, что причиной тому был случайный ее состав из людей, прежде находившихся на различных полюсах политического миросозерцания. Башмаков был редактор-издатель правительственного вестника. Гласный Государственной Думы Каразин, обладатель больших имений в Малороссии, говорил мне, что украинский вопрос в той форме, как его освещают разные «вербенцы» и т. п. господа, – ерунда, но, во всяком случае, в будущем России придется посчитаться с Украйной, и несомненно, положение России к этой богатейшей ее части не будет так выгодно и удобно, как это было до сих пор. Таким образом, было бы, пожалуй, довольно трудно определить, к какой партии принадлежит этот господин, но, во всяком случае, его едва ли можно признать носителем [идеи о] единой и неделимой России, как это понимаем мы, чисто русские люди, как, например, Бобринский – несомненный монархист, открыто говоривший, что до революции они, т. е. его партия, были всегда «на ножах» с «кадетами».

Михаил Васильевич и Родичев – оба конституционные демократы, но, опять-таки, различных направлений. Родичев со своей законностью, правом и свободой заносился как соловей во время песни, когда он закрывает глаза и совершенно не видит окружающего. Он первый и, кажется, единственный бескорыстный заступник евреев. Его мировоззрение – чистейшая теория, может быть и прекрасная, но на практике совершенно неприменимая. Охотников – аристократ, и ничего, кроме «Боже царя храни» в старой форме, не признает. И наконец, князь Урусов, очень милый в жизни человек, как креатура нашего старого дипломатического корпуса, прежде опиравшийся на могучий оплот – Россию – мог держать себя всюду как хотел, говорить что хотел, и все это сходило и казалось, что он и умен, и исполняет изумительно свой долг, но при современных обстоятельствах оказался человеком, выбитым из колеи и на это дело совершенно непригодным. Мировоззрения его, конечно, тянут к старому.

Вся эта разношерстная компания, в глубине души своей лелеявшая мечты о безвозвратно минувшем времени, попав под команду Михаила Васильевича, наверное, за глазами у него относилась к нему без надлежащего доверия и доброжелательства. Он же, видя каждого насквозь, руководил всеми, не будучи ни к кому расположен и не чувствуя ни к кому полного доверия. Единственно, кто еще больше других заслуживал его, это Бобринский; но человек этот необузданного характера, забывчивый, мог тоже во всякое время выкинуть какой-нибудь неожиданный поступок, так что лично в него не могло быть настоящей веры, хотя во всем он был очень корректен и доброжелателен, и во всей нашей группе пользовался всеобщим расположением.

Путешествуя вместе, делая одно дело, каждый из спутников держал себя обособленно, как бы отдельной ячейкой. Бывали, конечно, у нас заседания, в которых обсуждались некоторые вопросы, касавшиеся всей делегации, вроде желания Бобринского покинуть ее в Рагузе или продления поездки в Сплит. Но ни разу не обсуждалось наше поведение в пункте, куда мы приезжали. Таким образом все выступления были случайны и дарили неожиданностями, как в Сараеве несвоевременная речь Башмакова или его бесконечный доклад в Цетинье, приведший всех нас в отчаяние, а замечание Михаила Васильевича о непомерной затяжке речи поселила в нем значительную горечь.

Громадный опыт Михаила Васильевича руководить людьми, не давая им чувствовать никакого давления с его стороны, дал возможность закончить эту поездку прилично. Но все-таки надо признать, что из покинувшей нас группы только