Эмигрантские тетради: Исход - Федор Васильевич Челноков

Итак, значит, мы прошли мимо этого происшествия и попали в гостиницу, где оставили свои вещи и сейчас же отправились в православный храм, где священники очень любезно показали нам свою святыню, ничем, впрочем, не отличавшуюся.

Из православной церкви отправились в католическую. Она существует чуть ли не с VIII века, но землетрясение и разные другие бедствия подвергали ее перестройкам и крупным ремонтам, почему некоторые колонны были чрезвычайно древние, другие новей. Особенно интересна тут сень над престолом, сделанная из резного камня еще в XII веке. Ее окружает бордюр из маленьких человечков в каких-то смешных остроконечных колпачках, причем сами люди не больше двух-трех вершков высоты. Затем нам открыли ризницу, которая открывается лишь один раз в год: в ней хранилось опять множество серебряных перчаток и чулок, как и в Дубровнике, но больши́х редкостей, как там, тут не оказалось. В эту ризницу ведет особая лестница, почему-то обставленная через две ступени большими белыми свечами. Почему это – я так толку и не добился.

Выбравшись из католического храма, мы оказались на небольшой площади, обстроенной старинными, средневековыми домами. Особый итальянский характер так и дышал во всех этих зданиях. Городок этот не представляет той удивительной стройности и чистоты стиля, как Рагуза, но тем сильней в нем отразилось итальянское влияние. Долго, однако, толкаться нам на одном месте не приходилось, надо было на что-нибудь решаться, и толпа наша, вместе с сопровождавшими которцами, двинулась по направлению к городским воротам, близко отстоявшим от купален, к ним же примыкал и небольшой парк. Наши купальщики бросились к морю, а остальные направились в сад, где, конечно, находилась кафана, из которой на наш стол потекли всевозможные жидкости вроде кофе, малины, вермута, коньяка и т. д.

К нашей делегации прицепилась супружеская чета русских, с которыми мы так случайно сошлись в Герцог-Нове. Дама открыла поход против вермута; на каждом слове она смеялась и тем была мне особенно неприятна, и я избегал ее общества. Ее супруг был толстый благодушный хохол без всякой украинской ориентации. Здесь, в Катарро, нас встретила худая, бледная, видно, старая дева, назвавшая себя Боткиной, но из другой семьи. Как она ни лебезила, так и не пристала к нашей компании, уж очень она была неинтересна и как-то истрепана. Бог ее знает, какими судьбами занесло в это совершенно необыкновенное место, но зато хохол и его супруга чувствовали под собой крепкую почву, считая, что они оказали нам услугу в Герцог-Нове, сведя нас с местным пуковником.

Общество около наших столов все разрасталось, количество столов все увеличивалось, и жидкости текли к ним из кафаны все обильней. Да и на самом деле было нам делать нечего, а сидеть у столов, изобиловавших всевозможными жидкостями после жаркого дня, было так приятно, беседа лилась так свободно, что и уходить никому не хотелось. В компании нашей принимало участие не меньше чем человек 20 из местных жителей.

Наконец стало смеркаться и нам сообщили, что по случаю нашего приезда устраивается банкет в офицерском собрании. Вот тебе и раз – опять банкет, опять речи и т. д. Но затем мы ездим, чтобы ораторы наши провозглашали наши чувства и любовь ко вновь создавшемуся государству. Своевременно нас пригласили в офицерское собрание. Это оказалась большая зала, совершенно простая, без всякой отделки, стол был накрыт человек на 50. Все расселись по своим местам в милой среде сербских военных, из которой мы вынесли столько милых и дорогих воспоминаний о наших друзьях пуковниках.

Какой-то мрачный и неподвижный пуковник, начальник местного гарнизона, как бы отличавшийся своим внешним видом от наших друзей пуковников, вдруг встает с чашей вина в руках и произносит блистательную речь, полную хвалы и любви к России. Его общий вид не давал нам возможности предполагать, что он рад нашему проезду, но речь его оказалась, пожалуй, самой любовной из всего, что нам до сих пор пришлось слышать. Раздались «живио» и России, и Югославии, чоканье и шум. В это время мы слышим звуки приближающегося по улице оркестра и шум толпы. Оркестр, наконец, выходит на площадь, где находится офицерское собрание, звуки уже прямо льются в открытые окна, толпа подхватывает «Гей, Славяне» и все это заканчивается громовым кликом «живио, Руссия!»

При таких обстоятельствах, конечно, кусок не идет в горло, мы подходим к окнам, крик сильней и ясно, что надо идти к толпе, которая вся колеблется под факелами и флагами. Музыка и голоса, голоса и музыка сливаются в один шум, и под них мы выходим на площадь, «живио, Руссия!» достигает своего апогея – и все замолкает. Кто-то из толпы обращается к нам с приветом – опять музыка, опять пение, ему отвечает Родичев, потом Бобринский, речи из толпы. И все эти речи всё чередуются с музыкой и сербскими песнями. Такой овации и такого определенного протеста против хозяйничания союзников, а в частности, против итальянцев, нам ни раньше, ни после слышать не пришлось. Шеститысячный город выделил из себя не меньше 2000 человек, принявших участие в этой манифестации. Невольно слезы лились из глаз, да и не хотелось скрывать их. Ведь подумать, что есть же места на свете, где любят русских лишь за то, что они русские, а не золотые мешки, разбрасывавшие громадные миллионы по франтовским европейским курортам. Да и любят еще в то время, когда с России взять нечего, когда она раздавлена и уничтожена, и чуть ли не своими же руками.

Эта манифестация, продержав нас с полчаса, стройно выстроилась, и под звуки оркестра дефилировала перед нами, и таким образом отпустила доедать наш остывший обед, но не до него было уже всем. В зале поднялись наши и сербские ораторы, горячо и приветно звучали их речи. Тем временем расходившаяся толпа уж вторично появилась под окнами, опять гремела музыка, опять неслось «живио!», но уж нас не поднимали с мест. Обед закончился русскими песнями, воспринятыми сербской армией от наших солдат, затянулась, наконец, и «Вниз по матушке по Волге» – и все это на берегу Адриатического моря. Думается, что в это время повернулись в гробу кости Франца-Иосифа, только и мечтавшего, как бы выбить из славян их дух славянский.

Банкет затянулся за полночь, а утром нам на военных автобусах или камионах[81] предстоит совершить переезд в Цетинье. Все во тьме ночной, по узеньким улицам этого когда-то венецианского города, под руководством любезных хозяев города, разбрелись отыскивать места своих ночлегов.

Цетинье

Часам к восьми все мы