Эмигрантские тетради: Исход - Федор Васильевич Челноков

11 часов утра. На вокзале опять встреча, опять речи, в числе встречавших оказалась и «головиха» из Сараева. Я встретился с ней как старый знакомый и забрался в ее экипаж. Расстояние от вокзала до города довольно велико (4 километра), но мы проехали его незаметно в болтовне с «головихой». Путь шел по берегу моря мимо вилл и садов с громадными олеандрами в полном цвету, эвкалиптами и старинными, очень высокими латаниями – нас окружал настоящий жаркий юг.

Подъезжая к городу, мы увидали старинные крепостные постройки со стенами и башнями, проехав которые, очутились, к моему удивлению, в сухопутной Венеции. Рагуза, очевидно, выстроилась в Средние века под сильнейшим венецианским влиянием. Те же окна, те же колонны, весь дух зданий венецианский. Ужасно приятно было попасть в эту дивную обстановку, так живо перенесшую нас в эту средневековую итальянскую архитектуру, тем больше, что это случилось совершенно неожиданно. Нас привезли к ратуше, где какой-то адвокат, без зубов и квелый на вид, прочел на несчастном русском языке пышное приветствие. Незначительная толпа покричала «живио», и мы отправились в гостиницу, по ту сторону крепостной стены. Это целое громадное крепостное сооружение Средних веков, как видно, восстановлено австрийцами; хоть для настоящей войны оно и не годится, а на страх местному волелюбивому далматинскому народу послужить еще может.

Прибыли мы, наконец, в отель «Одак». Нужно было размещаться по комнатам. Для Михаила Васильевича приготовили отдельную, которую он, однако, уступил Урусову, желая смирить этой любезностью его злость за ночь на стуле, да и за ту ругань, которую сыпал на наших дипломатов непомерно развязный Клисич. Остальные размещались попарно. Охотников решительно отказался жить с Клисичем, и ничего не осталось делать, как поселить его с Михаилом Васильевичем, а мне устраиваться с доктором.

Поселившись в гостинице «Одак», все отправились обедать в ее ресторан, находящийся в городе, приблизительно в версте от отеля. Хозяина его Клисич рекомендовал великим славянофилом. Обед, правда, был хорош. Этот великий человек имел при ресторане еще вторую гостиницу да вблизи от нее первоклассное кафе. Таким образом, он перекачивал деньги своих жильцов тремя усовершенствованными способами, обдирая во всех трех пунктах. После обеда надо было делать визиты Городскому Голове в здании Думы, а потом какому-то старику, чрезвычайно уважаемому, он живет почти около вокзала. Шли-шли туда по жаре и еле живыми вернулись домой, увидав действительно очень старого человека, живущего в очень хорошей вилле. [Не удалось] добиться, чем знаменит этот старец и почему на паломничество к нему мы должны были потеть столько времени.

Вечер просидели в ресторане за отличным ужином, на чем этот день и кончился. На другое утро, 15 августа, некоторые очень почтенные горожане собрались в кафе «Одак», чтобы показать нам наиболее интересные здания города. Но тут проявилось расползание нашей делегации: бо́льшая часть ее отправилась в море купаться, а почтенные люди, не дождавшись наших, разошлись по домам. Бобринский ворчал и бранился, что это безобразие, что Михаил Васильевич, взявший роль председателя делегации, должен подтянуть ослабшую дисциплину. Это было совершенно верно: к обедам и ужинам сходились усердно, а в остальное время никого нельзя было найти. Да, видно, и Михаилу Васильевичу уж наскучила роль пастуха этого стада. Он определенно уклонялся от общения с нашей компанией, был ворчлив и, очевидно, зол, несмотря на все умение владеть собой.

В этот день должен был состояться банкет. Пробродив целое утро по собору, дворцу, музею, францисканскому монастырю и вообще по городу во время жесточайшей жары, я истекал по́том – явление, какого со мной до сих пор почти никогда не бывало. Все белье намокало до того, что не успевало за ночь высохнуть. Я изнывал от этого отвратительного состояния и предпочел днем оставаться в кровати совершенно разоблаченным, что и выполнил, вернувшись домой. То же проделал и Клисич. Кровати наши стояли почти рядом, поэтому нам было удобно болтать друг с другом. Писать о нашей болтовне не стану, но должен сказать, что Охотников оказался много проницательней меня, отказавшись сожительствовать с этим странным субъектом. Клисич имел голову, прекрасно работавшую и особенно проявлявшую себя в направлении интриги. Он умел заставлять людей, стоящих, несомненно, выше себя, делать то, что он находил нужным, сам оставаясь как бы в стороне. Перед Михаилом Васильевичем лазил на задних лапах, смотрел ему в глаза и восторгался тем, что нравилось Михаилу Васильевичу – и все с научной точки зрения. Начитан он чрезвычайно и ко всему умеет приплести свою начитанность. Не знаю, что про себя думает о нем Михаил Васильевич, но, по-видимому, он ему очень благоволит и говорит ему иногда такие вещи, которые кружат голову этой авантюристической натуры. Да все наши главари делегации, не думая, отравляют этого человека непомерными, иногда незаслуженными, похвалами, а он мечтает о русском министерском портфеле и о том, как будет ставить на дыбы Россию, которая и так, бедная, лежит с переломанными ногами.

Преклонение его перед Михаилом Васильевичем мне больше чем понятно: он смотрит на него, как на лу́ку[72], уцепившись за которую он надеется в будущем взобраться на спину этой измученной лошади и, надавав ей невыносимых черногорских шпор, помчаться к своему эфемерному благополучию, которое, вероятно, закончится тем же, чем закончится судьба «лениных» и «троцких». Жидовский период, кажется, идет там к концу, избави нас боже от черногорского. Итак, я думал успокоиться, лежа рядом с этим беспокойным человеком; спать, конечно, не пришлось, пот лил из меня, впитываясь в простыни.

День шел, и подходило время отправляться на банкет, Клисичу нужно было быть там раньше. Я рад был его уходу и решил долежать до крайнего срока, а там, скоренько одевшись, отправиться на это торжество. Без четверти девять я вскочил, но оказалось, что мои хорошие сапоги и визитка остались в комнате Михаила Васильевича. Пошел туда, но ни его, ни ключа от комнаты не нашел, и мне осталось только вернуться обратно и кувыркнуться в кровать, где скоро и заснул, не жалея о том, что не услышу в десятый раз возгласы Родичева «По́здрав и благодарность», «Свобода и право» и т. д. Не жаль мне было и выкриков Бобринского: «Лепо нам, братья, у вас», «Моолим» и т. д. Пришлось бы опять сидеть с каким-нибудь попом или судьей, с которым двух слов не свяжешь. Мне просто было приятно лежать в тиши и засыпать.

На другое утро, 16 августа, мы отправились с визитом к католическому епископу, принявшему нас весьма любезно и без угощений. Он несомненно сторонник Австрии, что проглядывало во всех его вопросах, клонившихся к разъяснению разных исторических моментов, неблагоприятных для России. По его распоряжению нам