Эмигрантские тетради: Исход - Федор Васильевич Челноков

свою речь сербские слова, чем значительно помогает сербам понимать себя, почему речь его часто прерывалась возгласами «та́ко, жи́вио Бобринский, жи́вио Руссия!», он тоже говорил долго о братстве русских с сербами, вспоминал прежние отношения этих народов, намекал на бесплодность писаных договоров, на единство нашей крови, что больше всего обеспечивает осуществление наших общих интересов.

Речь Бобринского понятней толпе, почему она и прерывала его частыми приветствиями. Речь же Родичева менее понятная и по языку, да и по содержанию, держась все время за идею свободы и права, по-моему, имела меньше успеха. Бобринский закончил под гром аплодисментов и «жи́вио». Грянула музыка, наступал перерыв, после которого выступил оратор серб, тот самый, который выезжал за нами на Басанский Брод. Это доктор. Его громадный темперамент, чрезвычайная решительность выражений и самый прием – говорить, забывая о себе и об окружающих – производил громадное впечатление. Речь его, произнесенная по-сербски, мало запечатлелась в моей памяти, но в ней попало союзникам, прославлялась Россия и указывалось на необходимость сближения славян. Речь его была великолепна и получила заслуженные одобрения. На том митинг офицально и кончался, но вдруг выскочил из толпы четвертый оратор, в драной одеже, с виду пролетарий. Мы ожидали какой-нибудь провокации, но вышло иначе: он говорил по-сербски, громко что-то кричал, махал руками – и вдруг пал на колени, провозглашая «жи́вио» России. Этим неожиданным оратором закончился митинг, толпа разбрелась по прекрасному парку, освещенному электричеством. Наши вмешались в толпу.

В то время, как я хотел последовать их примеру, ко мне подошла высокая стройная дама в светло-лиловом платье, в большой, плоской, надетой несколько на затылок шляпе, обрисовавшей отлично ее бронзовое тонкое лицо с громадными темно-карими глазами. Эта дама на самом чистом русском языке обратилась ко мне с вопросом – не принадлежу ли я к делегации русских, что ей очень хочется поговорить с русскими, языку которых она научилась в Цетинье, в русском институте имени Императрицы Марии под руководством госпожи Мертва́го. Институт этот основан еще в 60-х годах прошлого столетия, выпустил много институток с чисто русским образованием, и не одних только черногорок, но вот она – боснийка, и здесь есть еще несколько ее подруг, желающих тоже познакомиться с нашей компанией. И действительно, ко мне подошли еще две-три милые особы, с которыми и началась болтовня. Не зная, что с ними долго делать, я постепенно вывел их в сад, и по мере приближения кого-либо из нашей делегации, знакомил их с ними, особенно стараясь втянуть в это предприятие Бобринского, который поклонялся всем девочкам, смотря по тому, в какой провинции мы находились. Сперва боснийки, потом герцеговинки, затем далматинки и, наконец, черногорки приводили его в действительный восторг.

И надо сказать правду, что «дево́йки»[64] здесь, в их прекрасных национальных костюмах – очаровательны, но своего очарования они не теряют, будучи одеты и в европейские платья. Моя первая знакомка оказалась уже матерью 3-месячного младенца и очень торопилась к нему, чтобы его покормить. Эта молодая женщина, лишь год как вышедшая замуж, и уж исполнившая назначение женщины, и несшая так заботливо ее обязанности, еще долго приводила в восторг Бобринского, и вспоминавшего вдруг о ней, и обращавшегося к кому-нибудь неожиданно с восклицанием «Вот это женщина! Это идеал женщины!» и т. д.

Освободившись от этой очаровательной обузы, я пустился в толпу, которая уж понемногу разбрелась по парку. В ней было много интеллигенции, но главным образом толпа состояла из людей в национальных костюмах, что не могло быть мерилом их большей или меньшей интеллигентности, так как в этих странах национальный костюм является одеждой для всех классов. В зелени парка при свете электричества эти яркие группы людей были изумительно красивы.

Пока я бродил между ними, раздались звуки ко́ло. Наши, вероятно, собрались уж у большого стола террасы к ужину, и я направился туда. Заняв свое место, начал любоваться этим особенным, чисто сербским, танцем. Люди, стоя друг около друга, берутся за руки, цепь постепенно удлиняется и все топчутся на одном месте под звуки ко́ло, темп ускоряется и замедляется, становится более страстным, а ноги толкутся все на одном месте, медленно-медленно продвигаясь за вожаком этой бесконечной цепи. Я смотрю с высоты нашей терассы и вижу, что вся толпа по всем направлениям – между деревами, на дальней площадке, вправо по дорожке, наконец, и на самой террасе – все пришло в движение, все подпрыгивают, серьезно глядя себе в ноги, заботливо перебирают ногами, держась за руки соседа или соседки, смотря по тому, кого дал Бог. И так тянется и тянется это ко́ло без конца и начала, звуки быстрей, звуки тише, громче или совсем затихая – длинная цепь ко́ло, топчась будто на одном месте, медленно продвигается за своим вожаком, и, кажется, конца нет этому танцу.

После грандиозного обеда у Головы никому особенно есть не хочется, но питье, «це́рно ви́но»[65] производится в исправности, глаза прекрасной «головихи» работают и награждают тех, кто ей больше пришелся по душе. Она жестоко критикует администрацию наших торжеств, вызвавших ее из Рагузы (или Дубровника), куда она выехала на морские купания, а здесь предоставила ей роль Амфитриона[66] у нее же на дому, не позвав даже на вчерашний банкет. Она сильно осуждает сербскую женщину, занявшую у себя дома положение рабы. Ее дело – домашние заботы и дрязги, муж для нее – высшее существо, которому она только служит. Сама «головиха» из московских немок, ухитрившаяся каким-то образом выйти замуж за Пе́тровича и сделаться «консульшей» в Александрии в течение пяти лет, а теперь попала в «головихи» Сараева. Звание «головиха» ей не по вкусу, она морщит нос и качает головой. Вообще, эта дама очень интересна и видала много интересного за время своего пятилетнего житья в Александрии.

Однако ночь идет своим порядком, и надо возвращаться по домам. Завтра рано утром мы выезжаем в Мостар, столицу Герцеговины. Так как все кончается, то и блистательное пребывание наше в Сараеве закончилось. Мы, действительно, встретили здесь широкое славянское гостеприимство, мы слышали здесь много отрадных слов признания сербами тех заслуг России, о которых забыто на западе – именно там, где память о заслугах России могла бы принести ей и помощь, и возрождение. Мы видели по отношению к себе великую симпатию и сочувствие – но за тем ли мы сюда приезжали? Может ли дать этот посев благожелательности плод в стране, которая сама бессильна? Будущее – а что такое будущее, как не хитросплетение всевозможных подвохов со стороны наших могущественных союзников, своей политикой несомненно пихающих Россию в объятие трижды проклятой Германии. А что тут может сделать