Эмигрантские тетради: Исход - Федор Васильевич Челноков

который мы встретили на нашем пути. Пока России нет, но никто не допускает мысли, что ее не будет. Существование России необходимо здесь как воздух для благополучного существование вновь народившегося государства. Союзники же достаточно проявили себя и утратили всякое к себе доверие.

Мы доживали свой последний официальный день в Дубровнике (16 августа). Пребывание наше должно было завершиться чем-то вроде лекции или митинга в закрытом помещении, для чего была приготовлена большая зала гостиницы «Империал». Она скоро заполнилась публикой преимущественно интеллигентной. Заседание открыл речью Михаил Васильевич, потом говорил Родичев и Бобринский, причем речи их были направлены главным образом на разъяснение того, что такое большевики и что сделали они с Россией. Собрание это прошло с великим успехом для говоривших и закончилось непредусмотренной манифестацией. Когда закончилась речь последнего оратора, на кафедре появился Клисич, заявивший, что окончание этого собрание будет у памятника славянского писателя Гундулича[76], стоящего на одной из малых площадей города. Публика встала и под звуки «Гей, славяне» двинулась к выходу, выкатилась на улицу и пошла по направлению к памятнику. Звуки гимна наполнили ночную тьму, и прохожие с любопытством вглядывались в эту манифестирующую толпу. Михаил Васильевич решил уехать домой, сказавшись не совсем здоровым, но у нас было еще приглашение на ужин к сараевской «головихе». Совместить эту манифестацию с ужином было довольно трудно.

Я сел в экипаж Михаила Васильевича и, обсудив по дороге положение, решил бежать к памятнику и вытащить из толпы М. М. Охотникова и Клисича, и отправляться к Елене Андреевне. Выполнить мой план было не так легко. Охотников был готов каждую минуту оставить площадь, но Клисич, войдя в азарт, говорил пламенные речи, провозглашая единую Славию от Ядранского моря до Тихого океана. Говорили и Казаринов, и местные ораторы, и Бобринский, и вообще эта манифестация в полной тьме, но с пламенными речами, была интересна, и грешно было бы покинуть ее в самый разгар. Пришлось ожидать, когда сама публика начнет разбредаться, тогда и мы двинулись по направлению к вилле, где жила госпожа Пе́трович. Она встретила нас в своем маленьком саду, откуда открывался вид на море и остров Лакрома, на другой отдаленный остров и на мыс, выходящий в море с городком Рагуза-Веккио. В другую сторону от острова Лакрома в море виднелся мыс новой Рагузы, на котором резко и определенно красовался изломанный профиль этого средневекового замка-крепости, как бы врезавшегося в небо.

Взошла луна, сияло море, и мы уютно сели за стол под нависшими ветвями гранатового дерева, увешанного изобильно еще не дозревшими плодами. Дивная ночь и дивная обстановка, и среди нас эта прекрасная женщина, с умом и силой, в позе Клеопатры, повествовала свои воспоминание об Египте. Эта моя любимая тема, да еще при этой обстановке, совершенно увлекла меня. Но господин Клисич и тут сумел устроить скандал. Охотников очень устал за день, сидел и молчал, ему говорят: «Что вы как в воду окунуты?» Охотников отвечал, что он предпочитает слушать умные речи, чем от усталости говорить глупости. Клисич, ничего не разобрав, принял эти слова на себя, вскочил как ужаленный и заявил, что его оскорбляют в этом доме, а потому он здесь оставаться не может. Опрокинув стакана два с вином, он порывисто бросился к выходу. Все вытаращили глаза, ничего не понимая, в том числе три сербских офицера австрийской школы, вылощенные и чистенькие. Опомнившись, все стали уверять Клисича, что это недоразумение, что он что-то недослышал и что-то не так понял. Наконец, он усомнился, взял свое место и как рыба молчал все время.

А ужин был прекрасно приготовлен, хозяйка щедро и радушно угощала нас каким-то предательским греческим превкусным вином, которое и сама попивала, не отставая от нас, потом появилось красное, а под конец и шампанское. Она во вдохновенной позе, подняв руку к луне и, резко повернув голову по направлению руки, повествовала опять об Египте, о Судане. Она много видела там и прекрасно оценила красо́ты этой дивной страны. Мы долго за[седали] у нее, и скверное впечатление от выходки доктора изгладилось. Воспоминание об этой ночи, кажется, останется у меня навсегда.

На следующий день делать было нечего, официальная сторона кончилась, все барахтались в море, только я с завистью поглядывал на наших купальщиков. Бобринский ворчал, что мы теряем напрасно время, что он не имеет теперь никакой возможности ехать в Цетинье, так как он выехал только на две недели, а поездка в Черногорию отнимет столько времени, что его белградские дела понесут большой ущерб от его отсутствия. Его стали упрашивать, делегация единогласно вынесла постановление, что он не может ее покинуть, но принудить его – у нее нет средств. Чем больше его упрашивали, тем сильней он упирался.

Герцог-Нова

День, однако, подходил к концу, было решено ночевать в наших вагонах, а к утру поезд должен был захватить их в Герцог-Нову[77].Так и распорядились, распределение мест в вагонах обошлось благополучно, так как Урусов ускочил туда раньше и занял подобающее «венскому послу» ложе. В общем, пребывание в Рагузе доставило ему большое удовольствие. Он большой спортсмен и мог в этом месте показать свое искусство плавать, переплыв туда и обратно до Лакрума, что, в общем, составляло расстояние в два километра, плавал он туда в компании какого-то не то американца, не то англичанина. Дипломатические его приемы оставались под большим вопросом, а это свое искусство он доказал всем.

На этот раз я оказался в стеклянном вагоне на полу, где разложен был матрац, снятый с дивана Михаила Васильевича. Я завалился на него и скоро заснул самым крепким сном. На столе в каюте Михаила Васильевича устроился Клисич. Перед тем как заснуть, я услыхал, что Клисич передавал Михаилу Васильевичу только что произошедший между нами весьма интимный разговор, из чего я заключил, что откровенность с ним вещь совершенно неуместная.

Мы проснулись 18 августа, находясь в пути по направлению к Герцог-Нова. Это один из фортов громадного укрепленного австрийцами района, примыкавшего к знаменитой бухте Катарро[78]. Мы прибыли туда часам к 12 дня. Нас не ожидали, так как посланный из Дубровника пакет где-то задержался, да и телеграмма коменданту крепости почему-то не была доставлена. Время было поесть, и мы забрались в маленькую кафану и, как саранча, мигом уничтожили ничтожный запас ветчины и яиц. Обсуждался вопрос, как нам переправиться в Катарро или Котор, находящийся в самом конце этой чрезвычайно извилистой и длинной бухты этого же имени. Были налицо два парохода – один шел в 2, другой в 4 часа, но и тот и другой были малы и грязны и скорей походили на небольшие буксирные пароходы, совершенно не