Лев Каменев: «Я не согласен» - Анна Сергеевна Кочетова

Вместе с этим Каменев чувствовал стыд: «Я ведь клялся Ленину, клялся служить его заветам… а теперь что?»

Из раздумий его выдернул голос Ульриха:

– Подсудимый Каменев, что Вы можете сказать по предъявленному Вам обвинению?[449]

Каменев встал. Его трясло, но он решил, что должен собраться с духом и сказать все, что его съедало изнутри. «Я скажу все, что думаю и чувствую, мне нужно выговориться, а там будь что будет», – размышлял Каменев.

И севшим, но вполне уверенным голосом он начал:

– Я не хотел бы занимать суд длинными декларациями, для которых теперь не время и не место. Я поэтому начну с заявления, что я целиком и полностью, до последней формулировки присоединяюсь к тому анализу деятельности контрреволюционной группы, к которой я принадлежу. На одной стадии я принимал обширное участие, на другой стадии – менее обширное, последние два года – очень слабое участие. Я не хочу ослабить свою вину. Да, я не знал о том, что был «Московский центр». Но что же из того? Ведь он был, – это доказано. Дожив до 50 и больше лет, пережив три революции, 8-й раз сидя в заключении, я умудрился ослепнуть до того, что не видел этого политического центра, которому я сам активно содействовал и действием, и бездействием… Я не знал о связи между Москвой и Ленинградом. Но я должен был знать!.. Нас считали дипломатами, которые служили целый ряд лет проводниками рабочего класса, но дураками нас как будто еще никто не считал, а выходит, мы больше десяти лет служили контрреволюции. Это значит заменить одиночку только сумасшедшим домом от слабоумия… Я никогда не ставил ставку на боевую борьбу. Я всегда жил тем, что окажется такое положение, когда ЦК вынужден будет договариваться с нами, в 1932 году я понял, что у нас нет никаких шансов, нет никаких условий. Я поставил свою личную ставку на другое – на путь врастания в партию. Я здесь совершил величайшую ошибку, потому что преступления вытекают из моего прошлого с 1925 по 1932 год…

Далее Каменев выражал восхищение, и это без преувеличения, политикой индустриализации и коллективизации, называя их «величайшими процессами», которые осуществились под руководством Сталина. Он говорил о том, что действительно в 1932 году отошел от оппозиции, «когда я увидел, что политической идеи нет, что люди не знают, чего хотят». И он был в этом искренним.

И тут вдруг Каменев перешел к Зиновьеву:

– Я с трепетом слушал речь Зиновьева. Я ждал, вынудит ли он меня своим поведением или нет, но он меня все-таки вынудил. Я должен сказать…

Каменев повернулся к Зиновьеву:

– Зачем же Вы, Зиновьев, раз Вы действительно все подводите до конца, зачем Вы не сказали, чем Вы упивались, какой литературой упивались в самые последние дни наших свиданий? Почему Вы не сказали, как Вы воспринимали и как Вы оценивали, какой вывод политический делали из того, что Вас вывели из «Большевика»? Ведь это имело значение для характеристики Ваших настроений уже в самые последние моменты… в августе – ноябре 1934?

Каменев припомнил ему, как вывод Зиновьева из журнала «Большевик» тот оценивал как личную диктатуру Сталина и его личный произвол. Как Зиновьев получил доступ к троцкистской литературе и с упоением рассказывал об антипартийных планах Троцкого.

За эти слова Зиновьев оправдается в своем последнем слове:

– Я делился своей точкой зрения, – говорил Зиновьев о своих рассуждениях о планах Троцкого, – наши разговоры носили характер почти размышления вслух[450].

В итоге допроса Каменев жестко сказал:

– Я говорил 17 съезду о том, что хочу сбросить ослиную шкуру. Это были вы – ленинградцы, соглашение с которыми было действительно самым проклятым днем в моей жизни, и которое я потом тянул по малодушию и по инерции. На мне лежит проклятье не только трупа товарища Кирова, но и того, что эти товарищи, – Каменев указал на всех подсудимых, – здесь сидят.

Каменев устал, поэтому решил закончить свою речь. Все, что думал, он сказал.

Далее были бесконечные допросы. Плавно 15 января перетекло в 16-е.

Наконец Ульрих предложил приступить к последним словам подсудимых:

– У меня есть такая просьба: не прибегать к тем уже изложенным словам и предложениям, чтобы не затягивать судебное заседание. Последнее слово будем слушать в том же порядке, как и допрос.

Каменев с последним словом выступал после Зиновьева. Ему дали на это 10 минут[451]:

– Товарищи, никакая речь сейчас, конечно, не изменит ничего в прошлом, и, я полагаю, никакая речь не может ничего изменить и для будущего. Но я бы хотел когда-нибудь, в последний час, иметь право не иметь тайн от партии. Мне хотелось и хочется сейчас иметь чувство, что вот все, что больше ничего нет. Весь навоз выкинут!

Каменев вновь и вновь признавал себя ответственным за то, что превратил группу людей из бывшей зиновьевской оппозиции «в жалкую прогнившую до конца грязь».

– Насколько глубоко зашло моральное разложение. И эти люди, – говорил Каменев, – считали меня своим руководителем до последнего момента. Они считали, что я их единомышленник. Я в камере имею перед собой доклад товарища Куйбышева об итогах… С одной стороны, у меня в камере лежит обвинительный акт по делу контрреволюционной группы Зиновьева и Каменева, с другой – этот отчет, которым подведен итог десятилетней работы партии. Таков первый, общий, теоретический итог, а второй практический – труп Сергея Мироновича Кирова…

Нервы Каменева были на пределе. Голос его дрожал, но он продолжал говорить:

– Когда мы, люди, которые имеют седые головы, начинали учиться и учить социализму, мы знали великое учение Маркса. Это была теоретическая подготовка. Потом пришел Ленин, и эта теоретическая подготовка воплотилась в жизнь. Потом, когда время… время сняло Ленина, его сменил Сталин, который продолжает дело…

Дальше Каменев продолжил анализировать свою деятельность за последние 10 лет. Эмоции захлестывали его. Пару раз он сорвался на слезы, говоря, что фактически стал руководителем бандитской контрреволюционной группы и бесславно закончил свой путь.

Несмотря на пафосные речи, Каменева нельзя заподозрить в неискренности. Слишком сильно ударила по нему смерть Кирова. И его убедили, что именно он виноват в ней. Сидя в камере, анализируя все материалы следствия, которыми его снабжали, он сломался психологически. Как бодро он отрицал на первых допросах свое участие в контрреволюционной организации, и как в последнем слове, душимый