Побег - Олег Викторович Давыдов

— Не надо! — вскричал он, — я больше не буду. Я пришел сообщить нечто важное…

— О полихренотопе?

— О птичках!.. Это и есть хронотоп…

— Что?

* * *

Ну, читатель, согласимся — это ведь нежданный поворот событий. Вы ведь привыкли, наверно, считать, что хронотоп — это что-то из литературоведения, а тут — на тебе! — птичка в клетке. Впрочем, вам-то видней, а я еще толком не знаю, что такое хронотоп, и для меня хронотоп, Конотоп ли — что в лоб, что по лбу. Конотоп даже понятней: это вроде какое-то еврейское местечко на Украине, а поскольку Украина — это все еще место (у края), — место, за которым, пожалуй, уже ничего и нет, — постольку Конотоп — есть утопия, то есть выход из игры (за кон), туда (не знаю куда), где втуне тонут кони. А хронотоп, в таком случае — место, где кончается время, где ощущается хроническая нехватка времени; то место, откуда пришел теперь хромой, расслабленный калека Геннадий Лоренц — метопический хронофаг и хронотоп, который в свое время я так разбойно разрушил, преступив с конским топом все божеские и человеческие законы нормальной литературной топики.

Послушай-ка, Геннадий! — сейчас, читатели, я обращаюсь не к своему призрачному герою, а к его расслабленному прообразу, — послушайся меня, я ведь тебе добра желаю — брось полихронотоп и благие начинания без конца, займись чем-нибудь полезным. Не идут тебе эти обноски, и латки (вроде — «поли») ничего не изменят в твоем плачевном положении. Право, займись чем-нибудь — уверяю, тебе будет легче. Например, можно разводить птичек — кур! — вот что тебе подходит: куры. Такая картина: Геннадий с ситом, наполненным комбикормом, прогуливается среди кудахчущих кур, оделяя (и прямо — причащая) их поликрошками. Договорились? — а поскольку ты все равно не знаешь, что такое полихронотоп, я его у тебя отбираю и определяю по-своему — как «нечто о птичках».

— Что? — спросил я.

— Нечто о птичках, — отвечало привидение.

Но не смешно ли это, читатель?

— Ты хочешь сказать, что птичка и есть хронотоп?

— Да.

— Предположим, что ж дальше?

— Да почти ничего — судьба каждой птички в руках того, кто владеет клеткой.

Политбюро ЦК КПСС. Горбачев-то уже как высоко залетел!

* * *

Конечно, всякий герой живет в рамках, предоставленных ему автором, как птичка в клетке, — какие могут быть в этом сомнения? Эти рамки, конечно, не пустые пространство и время, не ньютоновская фикция, а наполненные чем-то пространство и время (хронотоп) — они наполнены возможным для героя (невозможное для него — другая клетка). В пределах этого возможного он только и может развиваться — резвиться на свободе возможного.

Но откуда берется это возможное, неужели автор определяет его? Я так не думаю. Конечно, известны пределы возможного для таких ограниченных персонажей, как Бригелла, Пантолоне, ницшеанец, добрый шериф, руководитель производства, благородный отец, Геннадий Лоренц и так далее; и не трудно, обрядив Панталоне в джинсы, а доброго шерифа в милицейскую форму, разыграть как по нотам (хронотоп) какое-нибудь действие; точно так же нетрудно, глядя в окно и ковыряясь пальцем в носу (или анусе), выдавить из себя сколько угодно страниц какого угодно потока сознания — ведь очень хорошо известно, как это делается. Но интересней другое: дать возможность герою самому поступить так или иначе, позволить ему самому наткнуться на пределы своих возможностей, и вот только здесь, на границе своих возможностей, он впервые покажет, что же он из себя представляет.

Ведь читатель очень часто вместе с автором ошибается в герое — это сплошь и рядом у Достоевского, — и мы иногда чувствуем, что самый живой герой — тот, в котором ошибается сам автор. Обычно это какой-нибудь периферийный герой, за которым автор следит себе так — вполглаза. Но именно потому, что автор своим взглядом не сковывает его действий, герой и может проявить себя сам. Ну, например: Ганя Иволгин. В «Идиоте» это, пожалуй, самый живой персонаж: то он решает подличать, то падает в обморок, то мирится с князем, то почему-то опять надеется на Аглаю — он непредсказуем, в отличие, скажем, от князя Мышкина, которого Достоевский слишком уж опекает. Но кто же ставит пределы возможностей? Да, мне кажется, сам герой, ибо судьба — это человек; а какой-то особой разницы между живым человеком и литературным героем нет. Разница только в способах проявления: один является через природу и обладает телом, а второй — через автора. Но автор ему не указ, автор — только среда, в которой формируется его характер, а характер обтачивается во взаимодействии с другими героями и героинями. Вот, пожалуй, единственно возможное и единственно верное обоснование реализма как подражания (мимезис) — все остальное будет подражанием не сущности мира, а каким-нибудь мелким его черточкам: бытописанием, «физиологией», натурализмом и проч.

Впрочем, я проделал это рассуждение о литературе вовсе не для того, чтобы вы подумали, что я тоже пишу роман. Нет, я-то как раз вот именно фотографирую реальность, излагаю быль, и поэтому выяснить, откуда, например, берутся птички в клетках, мне значительно труднее, чем тем, кто пишет хоть и реалистические, но романы. Мне и до сих пор не удалось узнать, откуда взялись птички в клетках. Но, читатель, не проще ли всего предположить, что так устроен мир, а дальше уже и не спрашивать. Чем, в сущности, отличается, моя орнитология от монадологии Лейбница? — да почти что ничем.

— Сгинь, ничтожество, не раздражай меня! — крикнул я, и привидение исчезло, растворилось, расслоилось сизым табачным дымом. На дворе уже было утро. Я сидел на красном диване в комнате расслабленного птицевода, и не было в ней ровным счетом ни одной птички и ни одной клетки — была комната и неизвестно откуда вдруг взявшийся красный диван, как бы в насмешку мне кем-то поставленный в этой комнате. И ничего сверх того: никаких клеток, никаких птичек, никакого Геннадия Лоренца не было — только комната с красным диваном. Я сидел и не знал, что делать мне дальше и что обо всем этом думать.

Я бездумно встал и направился к себе домой — что-то ждет меня там?

Ничего — все оказалось нормально. Правда, выглядел дом неуютным, как будто остывшим от меня — так бывает, когда возвращаешься после далекой поездки. И, как после долгого путешествия, я был измучен