Ледяная тетрадь - Андрей Викторович Рубанов

Помогали ему обезболивающие порошки, которые продавал фельдшер. Это был низкого роста, толстый и какой-то круглый человек с глазами навыкате. Толстые короткие пальцы, сжимающие подачку. Мать низко кланялась ему и умоляла дать порошков. Он отказывал, а потом давал по нескольку штук, когда мать приносила ему масла, яиц или сала. Потом она уже не ходила к нему без какого-либо подарка. Видимо, и денег давала, потому что иногда посылала и меня за порошками, сказав: «Иди, я ему уже уплатила». Я приносил, и отцу на какое-то время становилось легче. Мы только теперь знаем, что такое рак, а тогда этого слова даже не слышали…

Когда отец стал умирать, народу набилась полна комната – это было в деревнях обычным явлением. Смотреть, как уходит из жизни человек, приходили многие. Я, повторяю, был ещё ребёнок, но уже много раз присутствовал при смерти, при последнем дыхании человека. По вере религиозной предполагалось видеть, как душа расстаётся с телом, как морщится умирающий, испив чашу горькую.

В деревне я видел много всевозможных болезней: в частности, в каждом почти доме люди болели оспой, выживали редко; чудом выжил и мой брат Фёдор, он был потом рябым – это результат подживающих на лице струпьев, которые очень чесались, до того, что больному связывали руки. На них было страшно даже смотреть. На моих глазах умирала от оспы красивая-красивая девочка, дочка соседей. Поголовно косил людей тиф. Я тоже переболел брюшным тифом, и только самоотверженность матери, выходившей меня, позволила мне выжить. Мать потом сама заболела, заразившись от меня.

Когда отец прекратил дышать, мать заголосила, с причитаниями («и на кого ты нас оставил…»). По покойнику стали читать Псалтырь, зажгли свечи, положили его на кровать, распрямили. Меня послали на почту давать телеграмму моей сестре Анне, его дочери, она жила в городе Павлово. Я даю телеграмму, возвращаюь домой и с ужасом вижу: отец лежит на кровати с открытыми глазами и поводит ими. Он что-то хотел сказать, но язык уже не повиновался ему. Я подумал с испугом: «Как это я обманул Анну, послав ей телеграмму, что отец умер, а он ещё живой?..»

Через несколько часов, уже в беспамятстве, отец умер.

Мои первые воспоминания о нём относятся ко времени, когда ему было уже более пятидесяти лет. Он был среднего роста, коренаст, с окладистой рыжей бородой и чёрными густыми волосами, стриженными «под кружок», он мазал их маслом и расчёсывал на пробор, а когда чем-то бывал возбуждён, то обеими руками отбрасывал их назад, и они топорщились. За своей внешностью он очень следил, и мать часто подшучивала над ним. Помню, он один, наверное, из всего села ходил в яловых сапогах, – может, потому что его отец, а мой дедушка сапоги шил сам. Часто я видел его у свахи матери, вдовой Анастасии: сидит, бывало, подолгу, пьёт чай. Мать меня иногда посылала за ним.

В армии он не служил, так как, согласно закону, в армию последнего сына, «кормильца», не брали, а отец мой был у своих отца с матерью единственным сыном.

Отец был человеком очень мягким, но вспыльчивым, скоро утихавшим. Спиртного он никогда не пил (болело сердце), не курил, никогда не ругался и вообще редко повышал голос – но слушались его все беспрекословно, и два раза ему никогда ничего не приходилось повторять. Мать мне рассказывала, как один-единственный раз она чисто случайно слышала, что он, забивая во дворе в стену гвоздь и попав по пальцу, вместо «Господи!» выругался.

Он всегда и всюду, если была возможность, брал меня с собой. Очень часто по воскресеньям или в праздник мы ходили с ним на родники: «кипячий», ближний к селу, «гремячий», вытекающий версты за две от села из стены оврага, или на бурный ручей, вытекающий из леса и впадающий в речку Павлинку. Отец садился и молчал, думал о чём-то: он вообще не был разговорчивым. Но иногда возле ручья он принимался вслух мечтать:

– Мы с тобой когда-нибудь перекроем этот ручей, сделаем плотину и водяную мельницу. Место уж очень подходящее…

Ходили мы по ручью и вверх в лес, искали и находили другие родники. О мельнице отец думал часто и уже приступил к осуществлению своего замысла – стал возить из леса длинные, метров по десять брёвна, «хлысты», занимался этим до самой своей смерти. Был 1926 год, время НЭПа, о нём не говорили, но частным предпринимательством заниматься было разрешено.

Брал меня отец с собой и в Саранск, Пензу, когда ездил менять на муку топоры и долота (поездки такие начались во время голода, о котором я уже писал, а потом отец уже пристрастился к таким путешествиям). Мне тогда не было ещё и шести лет. Иногда мать его упрекала: «Что ты таскаешь мальчонку бог весть куда!», на что отец ей отвечал: «Пусть привыкает, он мне помощник: отойти куда – так он покараулит товар или хлеб, да и на поезд лучше с ним садиться». Пассажирские поезда в бытность мою в тех краях не ходили, все ездили в товарных вагонах; обычно на станции Серета отец договаривался с кондуктором, естественно, давал ему какую-то мзду, и тот устраивал нас в вагоне. С товаром отец возвращался не всегда: могли и отобрать по дороге, могли быть и другие причины. Но помню – один раз отец привёз целый мешок денег. Его вытряхнули на пол посреди комнаты, и все семейные уселись вокруг и стали разбирать. Когда кто-то постучался в дом, то деньги поспешно накрыли одеялом (какая всё-таки цепкая детская память!). Добавлю, что деньги тогда были очень дёшевы, только-только вводился твёрдый курс («червонец»).

…Отец мой никогда меня не ласкал в понимании сегодняшнего дня. Ни разу не поцеловал, не гладил по голове. Но никогда и не наказывал. С ребёнком он всегда разговаривал как со взрослым, поверял свои мечты и мысли. Мы шли, он держал меня за руку и говорил: «А как ты думаешь…» Ни в чём меня не сдерживал, в разумном.

Хотя, помню, однажды послали меня за керосином в лавку, как тогда говорили. И я, держа деньги в руке, облил их керосином. Они как-то побелели. Отец сдвинул брови, но ничего не сказал… А как я испугался!

Он в душе по своему характеру был воспитателем, хотя был безграмотным. Не читал, не писал,